Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Иосиф, говоришь, дядь Ефим. Говоришь, завтра будет известно. Он что, сюда придет? — хмыкнул Михей.

— Брось! — рассердился Ефим. — Сюда придет... Тебе что?.. Тебе, поди, так, как мне, не больно и не обидно ни за себя, ни за него. Ты с Николаем в сарае был, когда я его той ночью с пригорка в воду столкнул. Позабыл, как было?

— Так уж и столкнул!— смутился Михей. — Не позабыл. Помню. Это я шутя. Ты же его в грудь не толкал.

— Иной раз и словом не то что столкнуть, пришибить можно. Шутя, говоришь. Так думай иногда, как и с кем шутить. Да над кем: не собака же Иосиф. Только сюда он сам не придет. Я его знаю... Слыхал же, что Катя гово­рит: не признался, ушел. Думаю, не зря, Михеюшка. А ты едва не «гы-гы». Я сам все узнаю.

— Это как же? — спросил Михей.

Ефим молчал, будто не слышал, повернулся, подошел к телеге, взял Петрика, поставил на землю. Мальчик смахнул сено со штанишек, побежал к Валику. Тот подхватил его на руки, подбросил, поймал, поставил рядом с собой на землю, не выпуская из своей руки его ручку. Затем, показав на коня, что-то сказал мальчишке, должно быть, восхищаясь, как тот управлял Буланчиком.

Мужчины молчали, ждали, что будет дальше.

Старик протянул руку Светке, она все еще сидела на телеге, будто ждала приглашения.

— Давай и ты, внученька.

Светка легонько спрыгнула на землю, чмокнула Ефима в небритую щеку:

— Ой, дедуля, ты все со мной, как с маленькой.

— Ну, ну, коза, — растаял и еле заметно улыбнулся Ефим. Его седые усы сломались: — Ты и замуж пойдешь, а все равно останешься для меня малень­кой...

На этот разговор мужчины внимания не обращали, их, приезжих, интере­совало, а кто таков Иосиф и что с ним.

— Николай, Михей, — сказала Надя, обращаясь к своим, гуднянцам, — дядь Ефим собирается плыть в Кошару. А это же — край света!

— Край не край, а что он там забыл? — спросил Николай.

— А ты будто не понял, — раздраженно сказала Надя.

— Ты это брось, Ефим Михайлович! — повысил голос Николай. — Не юноша! В такую дорогу — сила нужна. Нет, мы тебя одного не пустим. Может, позже туда сплаваем. Или я, или Михей на весла сядем. А сейчас некогда, начальство завтра из леспромхоза приезжает, какую-то шишку из министерства привозит, собрание будет, то-се... Словом, надо подождать.

— И мы с Катей говорим, что никто дядю одного туда не пустит, — ска­зала Надя.

— Вы что, сговорились? — возмутился Ефим. — Не пустит! Да я, может, уже семь годов жду!.. Живу и жду... Сыновей жду. Тебя, Игнатий, ждал. Всех ждал и жду, кто пришел и не пришел... И Иосифа жду. Жду с того дня, как он исчез, когда вы, Николай и Михей, искали его, да не нашли. Мы вместе с ним многое пережили, и хорошее у нас было, и плохое. Много чего такого, что прощать тяжело, он сотворил, много чего и я. Не ангел, знаю. Только я никому никогда ни о чем не говорил. И свое прошлое не ворошил, и его былое не трогал. Зачем вам, молодым, это знать? Вы не должны пережить то, что мы пережили. Не надо, чтобы наше вам мешало. Потому все и держу в себе. Оно со мной туда пойдет (Ефим ткнул пальцем вниз). Да, я жду Иосифа. Еще как жду. Иной раз вспомню наш последний с ним разговор там, на пригорке (Ефим показал рукой в сторону реки), когда я ему такое сказанул, что мне и на том свете не простится, хочется закричать, да так, чтобы мир вздрогнул: «Иосиф, отзовись!»

Но не закричишь, силы нет. Пытался, крик вот здесь каменеет (посту­чал себя в грудь), не продохнуть. И вот — ниточка... Не-е-т, мужики. Не-е-т, девушки. Сейчас меня и на цепи не удержать — разорву! Завтра же поплыву. Дорога, говоришь... Да я с закрытыми глазами каждый поворот реки пре­одолею! Да я каждую плаху, спрятанную в болоте, ночью найду! Дорога к хутору плахами вымощена. Хаживал там, и не раз. Еще в молодости ходил, и — ничего. А когда пошел туда в тридцать седьмом, так кладки те мне всей своей тяжестью на душу легли: по ним выводили с хутора Антона и его детей и внуков. Его хутор был. Много лет хозяйничал он там со своей семьей. Жил, никому дорогу не перешел, никого не трогал. И что? За это всю семью сво­его гнезда лишить? Ладно, мы старые, за свою жизнь много горя хлебнули, настрадались, мы уже ничего не боимся. Но детишек за что?.. Там, на клад­ках, — следы от лапотков видел я. Маленькие, некоторые на такую ножку, как у Катиного Петрика. За что, а?.. Здесь уже не только кресты на душе. Здесь уже раны кровоточат, да еще как... Я сам сызмальства в лапотках с чужими людьми по земле ходил, ни мать, ни отца не знал. Спасибо, среди людей не сгинул, хотя всякое бывало... И теперь думаю: если детишек и от родителей оторвали, и от деда с бабой, и неизвестно куда увели? Что это такое — детей от отца-матери оторвать? Не дай бог!..