Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

А если он упадет где-нибудь в лесу или на реке?..

Тогда Теклюшка, не дождавшись его, станет искать. Начнет звать, выдаст себя рыбакам или кому другому, кто будет проплывать по реке. Конечно, люди бросятся к ней: «Что случилось?» А потом, когда узнают, сообщат в милицию: пропал человек. А милиция к ней: «Кто?.. »

Иногда, будто между прочим, Иосиф говорил ей, что было бы неплохо иметь собаку. Втайне он рассчитывал, что Текле, когда его не станет, будет смелей идти с собакой в Гуду: здесь ей оставаться ни в коем случае нельзя!

— Нет, нет, нет, — испуганно говорила она. — Зачем? Ты без собаки столько лет жил, и ничего. Зачем брать грех на душу? Собака быстро привы­кает к хозяину, и если, не дай бог, человек пропадет, так пес ждет его, пока не околеет. Как же он тоскует. Нет, нет, нет...

Конечно, собаку он мог бы взять давно. Даже подумывал об этом, плавая в город к Архипу. Тот нашел бы ему щенка. С собакой было бы смелее. Только и другое могло быть: лай на заброшенном хуторе подсказал бы людям, время от времени плавающим по реке, что за болотом кто-то живет, значит, не такое оно и гиблое. А во-вторых, и такая мысль появлялась у него: «Если что, так как он без меня?.. »

Теперь, когда остался один на земле, когда односельчане, наверное, даже имя его давно забыли, Иосиф подумал: пусть бы была у него собака, пусть бы лаяла. Одному без Текли невозможно жить. Тяжело возвращаться на хутор, зная, что там никто тебя не ждет.

Сегодня он еле добрался сюда от шоссе. Изнемог. Вот лежит на земле, исстрадавшись и душой, и телом, и как ни пытается подняться — не может. Будто прикованный... Хотя нет, не прикованный, а словно придавленный тяжестью всех тех тропинок и дорог, которые прошел за свою долгую и такую горестную жизнь... И как же гнетет эта тяжесть, если вся сразу на душу и тело... И — люди на тех тропинках и дорогах, знакомые и незнакомые, свои и чужие, перед которыми в чем-то виноват и перед которыми нет его вины.

Казалась бы, с такой тяжестью и с такой болью в душе вообще невозможно жить, а он все же как-то жил и живет. И даже свыкся со всем свалившимся на него с того самого раннего детства, когда осознал себя. С того времени невзгоды и беды окружают его. Правда, случались и светлые времена, хотя и короткие.

Сначала — раннее сиротство. Тяжелое время, когда осознаешь, что у всех детишек есть мама, а у тебя — нет. Как так? Почему? И хуже нет ничего на свете. Осознание этого и сейчас бередит душу: был не такой, как все маль­чишки и девчонки. Видел, как хорошо тем, у кого есть мама. Она приголубит, утешит, если кто-то обидит на улице, — так всегда было с соседским Сашкой, таким же маленьким, как и Осипка, — и сразу же высохнут слезы, забудутся обиды — опять побежит по улице веселый и радостный.

Он много раз видел, как мама утешала Сашку, завидовал ему, представлял себя на его месте. Представлял, как тепло и хорошо, когда мама обнимает и целует. И понимал — как ни представляй, а не быть тебе на месте Сашки, и забившись куда подальше от людских глаз, плакал в одиночестве, никак не понимая, почему у него нет мамки, — у всех есть, а у него нет...

Однажды папа привез откуда-то на телеге (Иосиф и сейчас, вспоминая это, слышит сухой грохот колес по подмерзшей улице) чужую тетю с тремя детьми, еще меньшими, чем он, — двумя мальчиками и девочкой. Осипка тогда, стоя на крыльце их старенькой покосившейся хатки, сжался от ужаса и, еще не видя вблизи черт лица той женщины и ее детей, будто окаменел. Ему хотелось броситься прочь, убежать подальше отсюда, а потом провалиться сквозь землю, исчезнуть, чтобы никто никогда и нигде не нашел его, и в оди­ночестве тихо плакать: всегда, когда выплачешься, легче.

Но не побежал, что-то сдержало его. А потом Осипке захотелось узнать, что будет дальше, ведь папка еще раньше говорил, что поедет за мамкой. Гово­рил это и вчера утром, запрягая лошадь.

Так Осипке сказала и соседка бабка Авгинка, к ней его отвел папа, велев слушаться во всем. А еще отец сказал, что у него, Осипки, будут братики и сестричка.

Осипка похолодел, услышав это, внутри у него все сжалось от ужаса, он знал, что папа привезет не свою, а чужую мамку. И братики, и сестричка тоже будут чужие: его мамка лежит на кладбище за деревней, там, где бор, — папка показал ему серый бугорок, на котором был небольшой почерневший крест с белым полотенцем на нем.

Весной, на Радуницу папка водил его туда — там было много бугорков с крестами и много людей.

Правду говорят, что в старости люди хорошо помнят то, что было с ними в детстве, при этом не всегда помня, что было совсем недавно. Так и Иосиф детство свое не то что помнил, а не забывал: сначала горькое-горькое, потом, когда у него появилась мама-мачеха, совсем иное.