Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Тогда на кладбище отец дал ему полотенце, поднял и сказал, чтобы пове­сил его мамке на крест.

Тогда Осипка не плакал, но никак не мог понять, почему его мамка здесь. И совсем не понимал, почему она одновременно и под бугорком, и на небе. Думал, что под бугорком ей тяжело и она не видит его, а вот с неба смотрит на своего сыночка, хочет уберечь от обид, но не может: очень далеко он...

Матери своей Осипка не помнил, она умерла, когда он был совсем маленьким, но она всегда была нужна ему. И вот мама, не своя, чужая, слезает с телеги и идет к нему. Тем временем отец поочередно снимает с телеги каких-то мальчиков и девочку, осторожно ставит их на землю, затем направляется к крыльцу, возле которого стоит испуганный Осипка, не зная, что ему делать.

Сейчас Иосифу казалось, что он помнит все это как ничто другое из пере­житого за всю жизнь. Помнит низкое, с тяжелыми серыми тучами, небо... Помнит щербатый частокол двора, крышу над крыльцом, соседские хатки. Ему казалось, что небо все ниже и ниже опускается на землю, чтобы накрыть его, такого маленького и беззащитного. И ему уже никуда не убежать... Но где же его мама? Она — на небе. Она должна спасти его!.. Ему хотелось кричать, бежать куда глаза глядят, чтобы выскользнуть из-под этого тяжелого полога, но через мгновение между ним и небом стала эта женщина. Постояла, улыб­нулась. Светло-светло... Темный полог затрепетал, отодвинулся от земли, взлетел ввысь, растаял, а женщина опустилась на колени, обняла Осипку, сжавшегося в комочек, осторожно прижала к себе, стала целовать в щечки, в головку, в худенькую шейку, в зажмуренные глазки и прошептала: «А мой ты сыночек. А мой ты Осипка. Не бойся, я мамка твоя. Я никогда-никогда тебя не обижу и никому не позволю тебя обижать». Затем, уже крепче прижав к груди, поднялась с колен, держа его на руках.

В то же мгновение тяжелое темное небо поднялось, отодвинулось за частокол, за соседские хаты, взлетело высоко-высоко, и он ощутил, что уже ничто не угрожает ему. В груди сразу же стало тепло, и он беззвучно заплакал от этого неизвестного ему доселе тепла, которого ждал столько, сколько себя помнил, прошептал: «Мама».

Отец, наблюдая за ними, подошел, остановился рядом, и как сейчас пом­нится, облегченно вздохнул.

Лицо мамы-мачехи Осипка рассмотрел потом, когда к ним подбежали совсем маленькие два мальчика и девчонка и, дергая ее за полы юбки, стали звать: «Мама... мама!»

Он вновь испугался, вновь сжался, ему показалось, что они отбирают у него маму, со страхом глянул ей в лицо, увидел добрые глаза, и ему опять стало хорошо. А мама, держа его на руках, снова опустилась на колени и, не отпуская от себя, обняла всех четырех — словно соединяла в одно целое.

— Ну вот и ладно, — сказал тогда отец.

И в то же мгновение Осипка почувствовал — мальчики и девчонка не чужие ему, и все то болезненное и обидное, что всегда шло рядом с ним, западая в чув­ствительную детскую душу, мгновенно исчезло, словно его и не было. Осипка поверил, что это его мама. Он даже не подумал о том, как она могла подняться из-под тяжелого серого бугорка на кладбище или спуститься с неба, откуда наблюдала за ним, стараясь, как говорил папка, отводить от него все беды.

И эта мама-мачеха отводила от него беды и горести, пока не умерла, оста­вив сиротами и своих детей, и Осипку. (Потом родственники мамы-мачехи забрали к себе, увезли куда-то его сводных братьев и сестру, и связь с ними утратилась.) Отводила, как могла бы отвести родная: когда вырос, понял, что мачеха для него действительно была мамой. (А кто еще, если не мама, спо­собен голыми руками схватить змею, поднимающуюся из-под ножки ребенка, не думая о том, что яд, предназначенный ему, достанется ей?.. Случилось такое на сенокосе, где маленький Осип был вместе с папой и мачехой-мамой, которая и спасла его от гибели.)

Вспомнил все это обессилевший Иосиф, лежа возле крыльца чужого дома, который на долгие годы одиночества стал ему пристанищем, а потом и Теклюшке, — и вдруг ощутил какой-то внутренний толчок, ощутил, как тело постепенно наполняется силой. А через мгновение почувствовал, что из души уходит тот неземной, леденящий холод, который, пока Иосиф лежал на земле, сковывал ее. Медленно, но уходит, а вместо него в душу вливается полузабы­тое человеческое тепло, такое нужное и такое недоступное ему после того, как не стало Теклюшки, самого родного и близкого человека на земле.

Все это пробуждало уверенность в том, что его жизнь по каким-то выс­шим неподвластным ему законам не может вот так просто закончиться: лег и умер. Она не может закончиться, не коснувшись жизней некогда близких ему людей. Он должен открыть им свою боль. Он должен поведать о страданиях, пережитых им после того, как ушел от них, о тех кратковременных радостях, которыми одарила его Теклюшка, а также сказать им, что нет у него на одно­сельчан зла, да и никогда не было. А если что и было, так только обида, а зло и обида — понятия разные.