Елена Афанасьева - О любви я молилась

Томмазо был Лев по гороскопу, и я бы сказала, что это был типичный Лев. Всем основным характеристикам своего гороскопа он соответствовал вполне: большой, массивный, с гривой длинных волнистых волос, которыми он то и дело встряхивал, откидывая назад. Где бы он ни появлялся, он всегда оказы­вался в центре внимания — и потому, что сразу собою много места занимал, и потому, что всегда производил вокруг себя много шума, рассказывая вся­ческие истории, вступая в диалоги и непременно сообщая всем и каждому, что он писатель и что его творчество... Тут насколько терпения у слушателей хватало. Конечно же, Томмазо старался выглядеть значительным и всегда немного рисовался, однако никто не смог бы упрекнуть его в том, что он выглядит смешно или пошло, — вот что значит хорошее итальянское вос­питание!

Тот вечер мне запомнился по многим причинам: и потому, что я увиде­ла собственными глазами Полиньяно-аль-Марэ — дивный город на скалах, врезавшихся в море, и потому, что затем Томмазо повез нас в горы в уютный ресторанчик к своим знакомым, которым это заведение принадлежало. Вели­колепный теплый вечер длился вечность. Томмазо трещал без умолку, найдя благодарных слушателей в лице меня, Анжело и своего друга, хозяина ресто­рана, с женой.

За столиком я расположилась рядом с Томмазо напротив Анжело, и пото­му, сидя в пол-оборота к писателю и вежливо его выслушивая, я все время смотрела на него в профиль. Профиль был в буквальном смысле слова «рим­ским» — точеным. И у профиля было большое красивое ухо, которое мне и приходилось, в основном, обозревать. Рассматривая профиль Томмазо и его ухо, я стала невольно вспоминать сеансы иглоукалывания, поскольку во время этих сеансов моя знакомая врач-рефлексотерапевт Жанна Васильевна обязательно «ставила» мне в уши несколько длинных иголочек и подробно объясняла при этом, почему иголки направляются в данные места. Жанна Васильевна любила побалагурить, а заодно пофилософствовать на темы, связанные с ее профессией. Она могла довольно долго разглагольствовать о том, как точки акупунктуры связаны с теми или иными органами человека и с его энергетическими каналами. Она была уверена, что форма ушей человека тесно связана с его характером, с личностью в целом. «Каков человек, таково и его ухо!» — не раз заявляла она. «У человека, гармоничного душой и телом, и уши красивые, а у дурного человека уши будут уродливыми». Для нагляд­ного подтверждения своих слов Жанна Васильевна гордо демонстрировала мне свои уши — по-видимому, она считала их образцом отличных ушных форм. Один раз я не удержалась и заметила: «Так они ж большие!» Однако мое негалантное замечание не обескуражило оптимистичную докторшу, и она тут же парировала: «Большие уши — долгая жизнь». Вот вся эта «филосо­фия» из области акупунктуры постепенно всплывала в моей голове за ужином при виде уха веселого итальянского писателя, неотрывно маячившего перед моими глазами.

«Что ж, у Томмазо уши и большие, и красивые, — размышляла я, налегая на лобстеры. Значит, душа у него тоже красивая, гармоничная. Впрочем, это понятно и без ушей. Тем не менее, любой человек был бы рад узнать, что он потенциальный долгожитель... Вообще, за вкусную еду и приятный вечер можно было бы сделать писателю парочку неординарных комплиментов, и он, как человек творческий и не без чувства юмора, несомненно, на них отреагировал бы положительно. Таким образом, я сделала бы Томмазо при­ятно, а всем — весело. Но это я так думаю. Я ведь рассуждаю с точки зрения советской плебейки. А как тут принято у них, у итальянцев, — кто их знает! Я ж выросла в стране, где нет этикета. А в Италии он есть. У них такой этикет!.. Так что не факт, что мои комплименты про уши обязательно доставят удоволь­ствие Томмазо и всем здесь ныне присутствующим. Да и потом, можно ли в Италии публично за столом говорить всеми уважаемому писателю и хорошо воспитанному итальянцу что-то конкретное о нем самом? Касаться его внеш­ности, его. ушей? Будет ли это тактично? Одно дело — сказать такое наедине, тут все сойдет — добрый итальянец все простит, но другое дело — при посто­ронних, да и в культурном обществе... Принято ли в итальянском обществе, за столом, рассуждать про чьи-то части тела, их характеризовать каким-то обра­зом? А вдруг это в принципе недопустимо, и я испорчу отношения с человеком, который меня сюда, в ресторан, пригласил и угощает? Потом, если я «такое» выпалю за едой, за ужином... Как бы тут писатель не поперхнулся или, чего доброго, не свалился на пол от неожиданности! Как бы они все хором под стол не упали! А Анжело что подумает и все остальные — хозяин ресторана, его жена? Может, сочтут меня развязной или ненормальной? Правда, быть «плохо воспитанной» мне не привыкать — я уже не раз приводила в шок благовоспи­танных итальянцев своими плебейскими замашками... Только разве ж я хуже прочих своих соотечественников? Что поделаешь — каково дерево, таковы и плоды: русское, советское — воспитание, культура поведения, точнее, отсут­ствие оных — уже давно притча во языцех. Чего уж тут так сильно переживать! Да-а-а, ничего предвидеть не могу! Рисковать — не рисковать? Ладно, рискну, но осторожно. Буду действовать издалека. И я начала. Томмазо как раз при­молк и взялся за еду, а я дружелюбно и небрежно бросила в сторону писателя: «Послушай, Томмазо, хочу сделать тебе комплимент.»