Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

– У нас в Москве бывают такие морозы, что даже волки не воют. И бензин замерзает в машине…

И ведь никто не смеялся.

Приехал меня проверять фининспектор. Уж не знаю, где и как он учился, – но жил наверху, в сердце Шварцвальда, среди стеклодувов и мастеров по изготовлению щеток всех форм, размеров и предназначений, разумеется, из натурального дерева и натуральной щетины – одним словом, с гор спустился. Лицо его было из тех, которые невозможно припомнить. Носил он брюки с серым свитером, и говорить с ним было не о чем. Перед ним возвышались стеллажи с толстыми папками – деятельность международной фирмы за шесть лет. И этот человек должен был анализировать и проверять мою работу.

Я думала, как же найти с ним общий язык. С фининспектором лучше быть в хороших отношениях. Он долго копался, изучал, искал: какой капитал нажила я на своем бизнесе и по каким банкам разложила. Ничего у него не находилось – точнее, всему находилось разумное объяснение и документальное подтверждение. Он не мог понять, какая тут ловкость кроется. Смотрел на меня недоверчиво, проверял и перепроверял: не может этого быть! В каком-нибудь швейцарском банке да лежат ее миллионы!

Я знаю точно, что и теперь, в двадцать первом веке, некоторые немцы думают, что Россия – это тайга и медведи, водка и матрешка.

Так искал он несколько недель. И когда, наконец, понял, что хитрость заключена в том, что никакой хитрости нет – все честно, он долго не мог прийти в себя от постигшей его догадки, и снова все перепроверял. На меня взирал отчужденно. К вечеру рабочего дня он выбрал для более тщательного изучения в тишине Черного леса несколько подозрительных (на его взгляд) папок, сложил их в ящик, присел глубоко врастопырку, держа спину прямо, захватил ящик и поднялся только с помощью ног.

– Ого! – сказала я. – У вас были проблемы со спиной? (Меня так же вот научили поднимать тяжести на курсах лечебной гимнастики).

И вдруг мой инспектор обернулся ко мне и просиял, и оживился! Видимо, спина была его любимой темой! Наконец-то мы друг друга поняли! Более того, у нас был один диагноз, такая же самая операция, и в одном и том же году! Исчерпывающее взаимопонимание! С этого момента в нашем общении главенствовала тема – спина, и вариации на тему – как она у нас болела.

Фининспектор рассказывал, как единственный раз в жизни совершил рывок. Он строил снеговика, скатал второй шар (а снег был липучий и тяжелый) и попытался водрузить его на первый – и надорвал спину. А я рассказывала, как не могла спуститься с лестницы, когда отказала спина, и таксист мне помог; невероятными усилиями, под мои ахи и охи, он усадил меня в машину, я назвала адрес, а таксист смешался: «А вы уверены? Разве там есть больница? Какая?» – «Конечно, ее там нет. Там находится мой офис!» – инспектор был впечатлен. Он-то знал, что такое боль в спине.

Мы оживленно обсуждали процесс и методы лечения. Послеоперационный период. Подробности характера боли. И инспектор наконец проникся ко мне сочувствием, разглядел во мне человека.

У меня в новом офисе висела во всю стену карта России, особенная. Я отмечала на ней булавочками города, где в клиниках было установлено наше оборудование для операционных и палат интенсивной терапии. Количество этих булавочек вдохновляло!

Так фининспектор даже и на карту обратил внимание! Стоял, рассматривал.

– А что же здесь-то не освоили вашу Россию? – спрашивал он, тыча пальцем в тайгу. – Давайте-давайте, вы такая… бойкая!

Представляю, вот так вот, в России, подходит ревизор к настенной карте и показывает на тайгу: «А сюда вас ваш бизнес еще не занес, на лесоповал? Ну, давайте-давайте…»

В нотах я разбиралась лучше, чем в буквах, потому что стала учиться игре на фортепиано раньше, чем научилась читать, – мне едва исполнилось шесть. Пианино в родительском доме было старинным, огромным и черным. Его появление в нашей семье было связано с несчастьем: мою старшую сестру, которой было семь лет, сбил мотоцикл. Она выскочила на дорогу, завидев на другой стороне улицы подружку. Школьный ранец, соскользнув на затылок, спас ей голову и жизнь, но ножка была искалечена.

Мне тогда было четыре года. Я помню, как мама, подпевая песенке, плывущей из радио, наводила в доме красоту: держала в руках хрустальную вазу и смахивала с нее тряпочкой пылинки. Мне казалось, я видела их танец в солнечном свете откуда-то снизу – видимо, играла на полу. В этот момент маме сообщили ужасную новость, и ваза выскользнула из маминых рук, разлетаясь по каменному полу у камина на миллион осколков.