Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

Во время переустройства аэропорта Шереметьево перед Олимпиадой-80, где работала строительная фирма из Западной Германии, было заключено триста браков с русскими женщинами – это факт! А была ли она , любовь??? Какой процент был ей снисходительно отведен? И как она потом там, в чужой стране?

Мы произносили клятвы и хохотали, и я была совершенно уверена, что Грета никогда не состарится и, может быть, я с нею рядом – тоже! Она не позволит мне этого!

От этих милых дам, которые ловили состоятельных иностранцев, кое-чему я все-таки училась. Стала чаще посещать салоны красоты, выбирать более женственную одежду. Повысила каблуки. Но по-прежнему презирала флирт, не строила никому глазок.

У нас в Германии – недобор с тем, с чем в России – перебор, а именно со всевозможными ухищрениями, усиливающими женскую привлекательность. Я быстро вышла за рамки немецкого «недо-», но так и не вступила в заманчивую зону «пере-», поэтому русские примечали во мне иностранку, но – уверяли, что я не похожа на немку. И я принимала это как комплимент, считала своей личной победой над нашим немецким унисексом: ненавижу унисекс, это несексуально! Это не значит, что у меня нет штанов и удобных башмаков – но хоть какая-нибудь милая деталь должна при этом выразить женщину!

А сейчас настали удивительные времена полной свободы выбора в одежде: хоть мини, хоть макси, хоть юбки, хоть брюки, хоть широко, хоть узко, хоть в кружеве, хоть строго, хоть в горошек, хоть в никак… И все можно. И что же выбирают немецкие женщины? В основном – брюки, строго, в никак. Смотришь и удивляешься: такое ощущение, что люди в Германии нынче бедные, одеться красиво им не на что, вот и бредут в чем бог послал, в джинсах, темных практичных куртках и плоских башмаках…

Грета любила ездить со мной в Россию, точнее, в Советский Союз – в восьмидесятые годы. И так же, как в детстве, она всегда присматривалась к пожилым дамам. Она сделала потрясающий фотоальбом: портреты старых смотрительниц в музейных залах Петербурга… Дамы, давно утратившие красоту, сидят на своих одиноких стульях в окружении вечной красоты. У Греты давно уж сформировался взгляд настоящего художника, она и стала профессиональным художником, но мне все виделась в ней та озорная девочка в кафе, которая иронизирует, насмехается над нелепостями старости, вероятно скрывая этим свой страх перед нею.

Советские женщины Грету не вдохновляли: ее шокировало, что они соглашаются на тяжелые дорожные работы (женщины-рабочие в телогрейках и оранжевых жилетах – это было сильное впечатление для европейцев); я видела, что ей был не по нраву консерватизм русских дам в одежде и прическах. Мы-то в то время пребывали в стадии заимствованной из Америки раскованности: джинсы, майки, вельвет и потертая кожа – до русских этот стиль нескоро докатился, да почти никто его и не перенял. Греточка, безусловно, приметила высокие каблуки и безупречный маникюр русских дам… но ничего не сказала – может даже, утаила, что ей это нравится.

Грета всегда скрытничала, несмотря на легкий и веселый нрав. Моя бурная эмоциональная реакция всегда открыто демонстрировала Грете мое суждение о чем-нибудь, а от нее невозможно было услышать: это ужасно! Или: ах, какая прелесть! Или: представляешь, какой дурак (или дура)! Она только описывала ситуацию или человека, его характер, поступки, описывала точно и красочно, как хороший психолог, но не судила и не выносила приговора – как будто предоставляла мне право самой делать выводы о ее личном мнении.

Они купают мужчину в любви, умасливают его состраданием и пониманием, выбирают для него лучшую одежду и венчают ему голову лавром: пусть чувствует себя императором.

Обо мне она знала все, но о себе говорить не любила. И никогда не спрашивала моего совета. Даже замуж вышла тайно, несмотря на наш детский уговор быть друг у друга «подружкой невесты», как говорят в России – свидетелем. Она не хотела свидетелей. Вот почему-то при разводе свидетели не требуются: «Мы подтверждаем, что пара сия ненавидит друг друга!»… Свидетелем любви или ее краха может быть только твое собственное сердце. И лучше его не открывать, даже близким друзьям. Так она, я полагаю, рассуждала.

Я смотрела на ее брак и видела только то, что видела, – то, что видят все. А что там на самом деле? Что она чувствует? Счастлива ли? Уходит Грета от ответа…

Но куда б меня ни занесло, что б ни приключилось – она была рядом. Безотказно. Никогда не видела я ее злой, плачущей, жалующейся. Мои неприятности, в которые ей приходилось быть вовлеченной, она принимала иронично, воздевая руки к небу и обращая все в легкий фарс: «Mein Gott! Ну, старушка, ты даешь! Но что ж, давай решать, что делать!»