Пэм Муньос Райан - Эхо

— Ты.

— А играть на губной гармошке?

Фридрих засмеялся, глотая слезы:

— Ты. Я не забуду.

— Увидимся через неделю, если повезет. Будь осторожен.

Дядя Гюнтер взял заплечную сумку, вышел и прикрыл за собой дверь.

— Постараюсь, — прошептал Фридрих.

В субботу утром Фридрих проснулся, весь дрожа.

Он развел огонь в камине, придвинул поближе свою лежанку и стал смотреть на пляшущие языки пламени. Впервые в жизни он оказался совсем один. Мало того, он держал в руках судьбу своих родных. Что с ними со всеми будет, если он не сумеет выполнить задуманное?

На него обрушилось понимание того, что ему предстоит. Ему придется покупать билеты на поезд и ехать в вагоне с совершенно посторонними людьми. Терпеть взгляды кассиров, носильщиков, проводников и просто незнакомых людей.

Он протянул руки к огню, чтобы согреть, мысленно повторяя, о чем они договорились с дядей Гюнтером. Он поедет в Штутгарт, а там пересядет на поезд, идущий в Мюнхен, стараясь не привлекать к себе внимания.

Деньги — его главная забота. Ни в коем случае нельзя их потерять или допустить, чтобы их украли. Как только доберется до Мюнхена, он пойдет в Дахау. Найдет административное здание у главных ворот и попросит разрешения поговорить с комендантом по поводу своего отца, Мартина Шмидта.

Нужно вести себя смиренно и вежливо, а главное — очень искренне. С собой нельзя брать ничего ценного или дорогого для души, потому что сумку наверняка обыщут и все интересное конфискуют. Если охранники или сам комендант спросят о родимом пятне, сказать, что он собирается добровольно пойти на операцию, чтобы доказать свою преданность отечеству.

Нужно солгать, и он солжет.

Фридрих стал репетировать, что он скажет, передавая деньги. «Моя семья стремится вернуть отца гитлеровской Германии, и в знак уважения я привез небольшой гостинец для коменданта».

Слова перекатывались во рту, словно камешки, твердые и гладкие. Их страшно хотелось выплюнуть.

Но Фридрих повторил их еще раз. И еще.

В воскресенье вечером Фридрих собрал небольшую сумку и поставил у двери.

Накрыл стол на двоих, положил еду в тарелки и поел из обоих. Потом разбросал по комнате пачку газет. Открыл дверцы шкафчиков, повыбрасывал на пол тарелки, несколько штук разбил, обернув посудным полотенцем, чтобы приглушить звук. Тихо и методично — не тревожить соседей раньше времени! — опрокинул стулья и лампы, разворошил старые письма, выгреб из ящиков комода постельное белье. Все, что недоедено, оставил на столе, как будто их с дядей Гюнтером прервали посреди ужина. Когда стемнело, он взял отвертку и тихонько расковырял дверной косяк. Затем сделал домашнее задание по математике.

Когда все было готово, он, сидя на койке, сыграл на губной гармонике сам себе колыбельную. Чудесная музыка и стихи успокаивали.

Фридрих покачивался, словно баюкая Троссинген и его домики с островерхими крышами. Он играл высокому каменному зданию консерватории, ноты сыпались дождем, начисто умывая его лицо. Играл для фабрики с мощеным двором, тесно сгрудившимися корпусами и коренастой водонапорной башней, что хранила его и берегла. Прощался с птицами-обжорами, с которыми делил обед, и с кладбищем машин, куда мало кто решался заходить в одиночку, и со стремянкой, на которую любил забираться, воображая, что дирижирует симфонией фабричных станков. Он желал доброй ночи фрау Штейнвег, господину Карлу, господину Эйхману и господину Адлеру с господином Энгелем, которые до сих пор спорили, кто из них больше достоин обучать Фридриха истории по программе средней школы.

Он играл своему дому, кухне с ореховым буфетом и маминой коллекцией тарелок, с жестяными банками, расставленными по росту, и с зелеными ставнями; гостиной, где пахло канифолью, и отцовскими анисовыми леденцами; своей комнате, которая до сих пор была обставлена именно так, как ему нравилось, и комнате Элизабет, и картине с цветущим лугом, которой полагалось висеть над ее кроватью.

Он играл кукушке, поджидающей за дверцей в часах, когда будет пора отмечать четверть часа.

Фридрих лег одетым на свою лежанку — он ее перевернет, когда проснется утром. Натянул на себя одеяло.

И прошептал:

— Спокойной ночи.

На фабрике Фридрих старался держаться как в любой другой понедельник.