Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

– Витя? Хорош уже! Выходи!

Что он там говорил? Говорил, что хочет идти в монастырь – вымаливать их. Придумал тоже. В монастырь. Тут земля уходит из-под ног, а он в монастырь. Тот давнишний друг, ушедший когда-то в монахи, рассказывал еще: в один из дней прикатила к монастырским дверям вереница машин – черных, зловещих. Вышли оттуда мужики, стали стучать в двери. «Подавай, – кричали, – нам брата такого-то. Он нам денег должен». В ответ на стук вышел игумен с «Калашниковым» в руке и зарядил очередь в небо. «Брат такой-то отказался от мирской жизни. Брат такой-то теперь у господа нашего Иисуса Христа на попечении. Занят он, не выйдет, а ежели чего хотите, могу огласить список треб. Хотите заупокойную споем? Не хотите? Ну тогда езжайте с Богом». Что тут поделаешь? Сели мужики и уехали восвояси.

Ганин увидел ботинок.

– Витя. Виктор.

Голос его стал жалобным – как у бабы в день бабьих именин. Читал Ганин, что причитали бабы в этот день по своим, по родненьким. А отплакав по ним, начинали причитать по себе: по судьбе своей, по молодости, по весне той самой, единственной и лучшей, когда тебе восемнадцать, и черемуха цветет, и любовь, и запахи, и ветер – все особенное.

Второй ботинок висел на ветке. Покачивался.

Ты, что же, в монастырь без ботинок пошел? Глупый. Ведь тут же колючки, змеи, поранишься чего доброго, не дойдешь.

Ганин ползал по земле, как слепой щенок, и искал следы.

Часы лежали в траве, треснувший циферблат показывал 11:42. Надо же, подумал Ганин, с того момента, как они в последний раз остановились на ночлег все вместе – с братьями и Виктор Сергеевич еще не ушел в монастырь, – прошло меньше двенадцати часов. События этого отрезка спрессовали, как армейские одеяла, и туго набили ими вещмешок.

«Я боюсь за будущее, – сказала однажды Варя, его дочь. – Потому что дверь может открыть сквозняком, и будущее убежит». У Ганина было полное ощущение, что дверь уже открылась и будущее убежало: выскочило, просочилось сквозь дверь – фюить! И теперь только прошлое, страшная зверюга, наседало, ревело, вопило и показывало клыки.

Ганин потянул за железный ремешок часов, его звенья разошлись, сквозь них в траву скользнуло что-то мягкое, дряблое, безжизненное.

Это была человеческая кисть.

Еще минуту назад эта кисть принадлежала Виктору Сергеевичу.

Столько груза вещмешок Ганина был не в состоянии выдержать. Он треснул по шву, и оттуда пошло валиться всякое: воспоминания вперемешку с блевотиной, утренняя тина, запахи близких пожарищ, страх и ужас – и над всем этим витал соленый запах новой крови.

Вероятнее всего, это была мина или снаряд. Такое случалось не раз, и в лесу у людей бывалых заведено правило: идешь в незнакомые места, тащи с собой металлоискатель, проверяй почву. Потому что в противном случае происходило всякое: снаряд как живой – иные люди создавали целые ритуалы, замаливая снаряд, бормотали, разводили костры, верили в хорошие и плохие приметы. Снаряд может лежать сто лет, двести, дыхание внутри него останавливается, крошится в труху порох, истончается запал, весь механизм находится в состоянии полураспада, но в то же время он остается живым. И ждет – неумеху, или зазнайку, или просто человека, который ни о чем не думал и шел себе по лесу.

Определить конкретный вид снаряда было сложно, да уже и ни к чему. Ганин сел на колени перед оторванной кистью и сжал сломанные часы словно четки. И так сидел он долго, целую вечность, и временами, глядя в небо, скулил, как лесной зверь.

Медведь пробудился перед рассветом. Был это молодой медведь: молодой, но бывалый – за свой недолгий век он успел повидать всякого. Левое ухо у него было оторвано – в схватке с другим медведем. На боку круглый, размером с баскетбольный мяч, красовался шрам – память от охотничьего капкана, куда зверь по дурости угодил зимой, но смог выбраться. В этом месте шерсть не росла, бок зиял проплешиной.

Из кустов скукожившейся на солнце малины медведя подняла тревога. Ноздри, чуткие к любой опасности, уловили запах дыма. Медведь заворчал, поднялся нехотя и, повертев еще раз для надежности носом, пошел от опасного запаха прочь.

Лес дышал предчувствием беды. В скрипе деревьев, в стрекоте редких насекомых, в криках птиц медведь слышал беспокойство. Лес источал сигналы, и зверь, будучи частью леса, впитывал их. Впрочем, установить источник опасности медведь пока не мог. Он слышал запах, нехороший запах огня и гари, но что это такое, что придет вслед за запахом, он не знал. Лесной пожар был в его жизни первый. Инстинкт гнал его прочь, инстинкт говорил, что нужно уносить ноги, пока цела шкура, и инстинкту вторил тревожно кричащий на все лады, снимавшийся с места лес. Деревья, будь их воля, ушли бы тоже, и медведь слышал, как они провожают его жалобными всхлипами, как касаются ветвями его мохнатой спины, готовясь встретить неизбежное.