Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Вот кто Анютке пара. — Валька кивнула на меня.

— Сосватай, — сказала тетка Ульяна.

Валька промолчала.

— Не хочу, — пробормотал я и всхлипнул.

Валька прыснула.

— Не хочу, — повторил я и заплакал.

— Не хотишь, не хотишь, — сказала Валька и погладила меня по плечу.

— Не хочу! — крикнул я и попытался встать.

Валька подхватила меня под мышки и поволокла куда-то. Я сопротивлялся, пытался идти сам. Посмеиваясь, Валька ласково приговаривала:

— Баиньки, миленок, баиньки.

Мозг сверлила какая-то мысль. Я силился вспомнить о чем-то важном, но ничего не мог вспомнить. Воркуя, Валька стала раздевать меня. Последней вспышкой своего сознания я испытал стыд, попытался раздеться сам, но…

Пружины осели, и я проснулся. Сквозь тюль в комнату заглядывала луна. В комнате был полумрак. Лунная дорожка пересекала комнату, взбираясь на стену, оклеенную выцветшими, давно не менявшимися обоями. Все предметы казались расплывчатыми, потерявшими свои очертания. Разламывалась голова, во рту было сухо. Валька навалилась на меня горячим бедром, стиснула мои щеки ладошками, твердыми и шершавыми, и спросила шепотом:

— Не спишь?

— Голова болит.

Где-то в глубине сознания возникла мысль, что моя беспомощность вызовет у Вальки презрение, но я ничего не мог поделать с собой. В висках колотили молоточки, стараясь перестучать друг друга. Иногда сильнее стучало в правом виске, иногда — в левом, а иногда нестерпимая боль охватывала весь лоб. К глотке подбиралась тошнота, спазмы сдавливали горло.

— Хлебни-ка, — сказала Валька и поднесла к моим губам стакан.

Я выпил что-то кисленькое, приятное на вкус. Мне стало лучше.

— От этого завсегда легчаеть, — сказала Валька. — Я сама приготовила это, — добавила она, напирая на слово «это». — Молоденький ты: ни пить не умеешь, ни с бабами управляться. Пошто сбрехнул Лешке, что тягался со мной?

— Ничего я ему не говорил, — пробормотал я.

— Не ври, — спокойно сказала Валька. — Знаю — выхвалялся.

Я почувствовал, как тогда, на базаре, что краснею, и порадовался, что сейчас темно.

Боль в голове стихла. От Вальки исходил дурман, вызывающий сильное сердцебиение, стыд, сладкую боль. Мне хотелось, чтобы это случилось, и в то же время я боялся этого, потому что это безнравственно, перечеркивало мое представление о любви.

В Сочи, во время пересадки, около Вальки все время крутились мужчины. Я отшивал их взглядами. Валька хохотала, хохотала до слез. А я… радовался и страдал. Все — родной дом, Анюта, Егор Егорович — в тот момент отступило куда-то. Все казалось мне ненужным и ничтожным. Все — кроме Вальки. Иногда она улыбалась мне и называла ласково «кацапчонком». Она была как сказка, эта Валька. Я все время думал, что такие, как она, встречаются раз в жизни, кому на радость, кому на беду. Я старался не думать о ее бывших поклонниках, но эта мысль все время преследовала меня. Эта мысль мучила. Я ревновал Вальку даже к подругам. Я хотел, чтобы она смотрела только на меня, и сам смотрел только на нее. Я уже не представлял себя без Вальки и тогда, в Сочи, предложил ей никогда не расставаться, на что она отреагировала самым непонятным образом: долго-долго молчала, потом усмехнулась и отрицательно повела головой. Это рассердило меня, и я потребовал, чтобы она ответила — «да» или «нет». Я успокоился немного только тогда, когда она пообещала поговорить обо всем после. Я видел: Валька колеблется, и это укрепляло мое чувство к ней. В эти первые послевоенные месяцы парнями не разбрасывались, парни могли привередничать, могли выбирать невест по вкусу. Там же, в Сочи, я рассказал о своем неудачном сватовстве Валькиным подружкам. Они накинулись на нее, посоветовали ей не очень-то ломаться. Валька сначала попыталась отделаться шуточками, а потом так рявкнула, что подружки тотчас прикусили языки. Я же решил, что Валька набивает себе цену, и внезапно подумал: «Все равно она станет моей женой». Любовь, не скрепленная официальной печатью, казалась мне безнравственной и недолговечной. Я не хотел безнравственной любви и наивно полагал, что штамп в паспорте навечно свяжет меня с Валькой. Я надеялся, хотя и не признавался себе в этом, при помощи официальной печати обезопасить себя от Валькиного непостоянства. Ее эмоциональность пугала меня, хотя именно она, эта эмоциональность, и придавала Вальке, наверное, ту прелесть, которая притягивала к ней не только меня…

И вот сейчас, видя в полутьме Вальку, я страдал. Если бы она согласилась стать моей женой, то я бы… я не задумывался бы. Я хотел продолжить тот разговор, который начал еще в Сочи, хотел вырвать у Вальки «да», но не смог произнести ни слова: во рту было сухо, мысли путались.