Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

— У тебя все в порядке? — допытывалась она, хотя я старалась говорить спокойно.

— Да, отлично. Как там Джим?

— Странно. Ты меня спрашиваешь? Тебе его дать?

— Нет-нет, Энн, не надо! Я знаю, он сейчас занят. Мы вечером созвонимся. Всем привет. Я вас очень люблю.

Я дождалась планов. Ричмонд. Ночная съемка. 01:46. Самый разгар открытия клуба. Какое счастье!

Вечером позвонил Джим.

— Я тебе кое-что прислал на почту, — сказал он после того, как я расспросила его, как прошел день, и рассказала, как провели его мы, ни словом не обмолвившись об этой глупой истории. Я открыла почту. В письме было стихотворение в моем переводе:

Статья об открытии заведения вышла через четыре дня в «Обозревателе». Имени Джима в ней не было.

Ранним утром девятнадцатого июня Джим возвращался в Эджерли-Холл. Ненадолго. Всего на два дня в перерыве между съемками.

«Только теперь я осознаю, что эти слова можно сказать о Джиме, только о Джиме».

Виола услышала, как открылось чье-то окно наверху. Взглянув наверх, она не увидела, чье. Было только начало седьмого утра. Она сидела в плетеном кресле на террасе, выходящей на луг перед домом, и смотрела на дорогу за мостом. На столе перед ней стоял ноутбук. В доме и вокруг царила тишина.

Тим с высоты своей мансарды тоже смотрел вдаль, туда, где дорога широким изгибом поворачивала к реке. Там только что мягко спустилась с холма и быстро приближалась к дому знакомая машина. Внизу он увидел Виолу, улыбнулся и снова посмотрел на машину. Удивительный момент, когда в поле зрения двое, но в то же время ты почти совсем их не видишь. Разглядеть выражение их глаз, их лиц невозможно. Но ты знаешь, что сейчас они думают друг о Друге. Знаешь, что волнует их. Ты наблюдаешь момент, который им задумала их жизнь, который, по большому счету, только судьба и видит, но тут вдруг тебе по непонятной причине выпала честь стать наблюдателем наравне с ней. Тихим, безмолвным, любящим, надежным, молчаливым. Сохранить этот миг в душе — только это ты и можешь. Сохранить. Сохранить этот миг.

— Джим!

Этот жест зазвучал над головой высоким, ясным, стремительным форте, когда она бежала к нему, раскинув и вытянув руки, ладонями вверх, словно она не только тянулась, но и указывала ими всему простору вокруг «Это он! Это ты! Ты вернулся! Вернулся домой!»

Этот жест стал главной фразой и темой симфонии «Ля Фениче».

Вечером, после ужина, а точнее говоря, уже ночью, когда всё обсудили, отсмеялись и разошлись, Джим взял меня за руку и провел на лужайку перед домом, где еще десять минут назад мы, можно сказать, на ощупь, ради смеха в темноте во что-то доигрывали.

Там до нас не дотягивались длинные полосы света из окон. Джим притянул меня за руку так, что я уткнулась носом ему в грудь. Он мягко обнял меня, и мы, прижимаясь друг к другу, медленно закружились, покачиваясь на волнах травы.

— Мы давно танцевали под звездами?

— Если считать с 1597 года…

Он улыбнулся.

— Это мы можем.

— Год? Наверное, год?

— Непростительное легкомыслие.

Сверху раздался звук открывшегося окна. На самом верху в окне Тима горел свет. Его узкий силуэт казался совсем мальчишеским.

— Вам сыграть?

Он сказал тихо, но так, чтобы мы его услышали. Филигранная точность передачи звука.

— Тим, кто-то до нас танцевал под твой аккомпанемент? — спросил Джим.

— Вряд ли.

Он заиграл дуэт «Мы вместе» из комедии «Много шума из ничего» в постановке Национального театра: «Как Шекспир и стихи, как перчатка и рука, как птицы одного полета — мы вместе». Что еще он мог нам подарить?