Майкл Морпурго - Слушай Луну

Все видели, что лодка уже опасно осела и вода местами перехлестывает через борта и плещется на дне у наших ног, с каждым разом становясь все выше. Моряк, сидевший на румпеле, костерил нас на все лады.

– Господи боже мой, люди, вы в своем уме? Мы все пойдем ко дну, если возьмем на борт еще хоть кого-нибудь. Видели, сколько тел в воде плавает? Вы их видели? Тоже так хотите? Все, никого больше не берем, слышите? Ни одного человека.

Но все его увещевания не имели успеха.

Шлюпка была полностью облеплена людьми. Чуть ли не за каждый дюйм борта цеплялись чьи-то руки. Лица, белые от страха, смотрели на нас, губы шевелились в последних призывах о помощи и последних проклятиях, глаза молили и обвиняли. Матрос не оставлял попыток достучаться до них.

– Вы что, не понимаете? – бушевал он. – Вы потопите лодку! Вы тянете ее на дно! Вы погубите нас всех!

Один из тех, кто упорно продолжал цепляться за борт, так близко от меня, что я могла бы протянуть руку и коснуться его, был пожилой мужчина. Он не просил помочь ему забраться в лодку. Он не произнес вообще ни слова, лишь молча висел, дрожа, и смотрел на нас с Селией. Я не знала, что ему сказать. Мне стыдно было на него смотреть. И тут он произнес:

– Он прав. Мы потопим лодку. Вы молодые. А я нет. Живите, живите долго и будьте счастливы. Благослови вас Бог.

С этими словами он просто отпустил борт и поплыл прочь. Больше я его не видела.

Селия жалась ко мне в поисках тепла и утешения и плакала все отчаянней, потому что хотела к маме. Я обнимала ее, пытаясь приободрить и тем самым приободриться сама.

– Смотри, Селия. Видишь, сколько вокруг других лодок? Твоя мама в какой-нибудь из них, и папа тоже, и Пол. Все будет в порядке. С нами всеми все будет в порядке. Я буду заботиться о тебе, а ты – о своем мишке. Хорошо?

Я забалтывала и забалтывала ее таким образом. Не знаю, утешали ли ее мои слова, но, наверное, они помогали и ей, и мне хотя бы на время отвлечься от всего случившегося, от смертей, которые происходили повсюду вокруг, от ужасов, что творились у нас на глазах. Сам океан словно терзался и стонал от отчаяния, плакал от страха, рыдал от жалости. Текли часы, мы замерзали все сильнее и сильнее, и я видела, что все меньше и меньше остается людей, плавающих вокруг, как и тех, кто цепляется за шлюпки, и все больше становится тел, качающихся на волнах лицом вниз. Шлюпки, обломки корабля и мусор относило все дальше и дальше друг от друга. Мы были все более и более одиноки в открытом море.

До меня теперь доносились лишь приглушенные молитвы да время от времени чей-то случайный возглас. Один голос запомнился мне сильнее других, он шел откуда-то издалека, но был явственно различим. Принадлежал он мужчине.

– Передайте ей. Передайте моей матери. Миссис Бейли. Лондон, Филлимор Гарденс, двадцать два. Передайте ей, что ее сын Гарри умер с мыслями о ней. Передайте ей, пожалуйста. Спаси нас всех Бог.

Потом наступила тишина.

Время шло, и я пыталась заставить себя не смотреть на тела, плавающие вокруг, страшась, что среди них может оказаться и мамино. Я понимала, что, если она оказалась в воде, ее уже наверняка нет в живых, и не хотела ее видеть. Но я ничего не могла с собой поделать. Я смотрела. Просто не могла не смотреть. Уж лучше бы я не смотрела.

Я увидела ее лишь потому, что заметила ее халат в павлинах, нестерпимо яркий на фоне свинцовой серости океана: сине-золотые павлины, перья всех цветов радуги. Она покачивалась на воде, лицом вниз, и волны уносили ее все дальше и дальше от меня. Ошибки быть не могло. Это был ее китайский халат с расфуфыренным павлином с распушенным хвостом на спине, ее любимый китайский халат, который она всегда носила и в котором лежала в постели, когда я в последний раз видела ее сегодня утром.

Это была она. Мама. На меня нашло странное оцепенение. Как будто она, умирая, забрала с собой мои сердце и душу и оставила лишь оболочку, пустую оболочку. У меня внутри даже не было слез, чтобы плакать.

Мы все были обречены.

Сложно сказать, сколько мы уже были в шлюпке к тому времени, когда Селия перестала дрожать. В какой-то момент я вдруг осознала, что ее тельце в моих объятиях совсем неподвижно. Я подумала, что она, наверное, уснула или вообще умерла от холода. Но она по-прежнему стискивала в руках своего плюшевого мишку и жалась ко мне. Я чувствовала на своей щеке ее едва уловимое дыхание. В ней еще теплилась жизнь. Я говорила с ней, если не забывала, тормошила ее. Уснуть означало умереть и никогда больше не проснуться. Спать было нельзя. Ни ей, ни мне. Когда она открывала глаза, я видела, что она уже даже не понимает, кто я такая. Она назвала меня мамой и то впадала в забытье, то вновь выныривала из него. Я крепко обнимала ее, пытаясь поделиться теми крохами тепла, которые еще во мне оставались. Я дула ей на руки и на щеки, снова и снова пыталась что-то ей говорить, но она цеплялась за меня все слабее и слабее, жизнь утекала из нее с каждой минутой.