Святослав Рыбас - Варианты Морозова

— А если не признаюсь? — спросил Ипполитов.

— Признаешься! — рассердился Морозов. — Не мне, так своей совести признаешься. — И голос его дрогнул, сорвался.

Однако каждый из них был по-своему прав; один подчинился власти реальности и был близок к тому, чтобы отречься от желания добиваться чего-либо, кроме практической цели, а второй хотел выполнить то, что требовал от него внутренний нравственный закон. Они не могли примириться на чем-то среднем, потому что этого среднего не существовало. Будущее должно было далеко развести их. И уже начало разводить.

Каждый из них мог считать себя победителем, пожертвовавшим малым ради большого.

Но в этом течении двух жизней неподалеку от нынешнего дня — поднимался ветер, небо обтягивало дождем, росли волны…

Тогда Ипполитов был за пультом, а Морозов — в подводном доме, их последнем, третьем доме.

По брезентовому тенту, накрывающему пульт управления, барабанил дождь. Ипполитов глядел на волны и мысленно просил море остановиться. Под водой пока еще было спокойно, там ужинали. Ровно чередующиеся гребни летели от горизонта, иногда вспыхивая белой пеной. Море не слышало его голоса. Все выше становились волны, начинался шторм. Ипполитов был бессилен. Он скомандовал: «Проверить барокамеру! Подготовить пункт приема акванавтов! Аквалангисты — на берег!» Подводный дом могло сорвать с креплений и вытолкнуть на поверхность. Тогда бы все погибли от кессонной болезни.

— Юра! Мы выходим… — крикнул Морозов из подводного дома.

И потянулось ожидание. Мелькали огни фонарей на берегу, но главного огня — из глубины, от светильника акванавтов, — еще не было.

Ипполитов ощущал горечь смирившегося перед неодолимой силой человека.

Когда акванавты поднялись, их одели в свитера, напоили кофе, а ему пришлось удерживать тех, кто рвался спасти оставшиеся в доме записи, фотоаппараты и отснятую кинопленку.

Море гнало на берег огромные волны. Через несколько часов раздался телефонный звонок из пустого дома. Ипполитов снял трубку. Кто-то на другом конце провода размеренно дышал. Кто там был? Он догадался, что от качки свалилась с аппарата трубка, но в душе был убежден — это море ответило ему.

Утром слушали последние магнитофонные записи переговоров с домом; вначале шла обычная информация, но вот на поверхности, а затем и в доме забился пульс шторма. Диалог Ипполитова — Морозова был нарочито спокоен, каждый старался поддержать другого, а в интонации и в многословии уже чувствовалась тревога. И наконец — срывающийся голос Морозова: «Юра! Мы выходим…» У Ипполитова сжалось сердце.

Он не мог предвидеть, что когда-то в будущем у Морозова снова сорвется голос, что снова сожмется его сердце и снова он будет бессилен, но уже не перед морем…

— Своей совести признаешься! — твердо повторил Морозов.

«А Вера меня НЕ любила, — вдруг ясно понял он. — Я всегда знал это и боялся признаться».

Он снова был свободен. Для чего? Для какой цели, для какой любви? Будет ли когда-нибудь что-то похожее на ощущение бессмертия, испытанное им в море, когда он был победителем? Захочет ли он еще раз пройти по обледенелому карнизу, чтобы постучать в чье-то окно? И что он передаст своему потомку?

Морозову показалось, что он видит свою бабушку, ее впалые, слабые глаза смотрят куда-то далеко, а перед ней на столе лежит ученическая тетрадка и ручка. Бабушка собралась писать письмо, и вот она уже пишет: «Пусть стойкость не покидает тебя. Если ты надеешься сотворить добро, но видишь, что надежды сразу не сбылись, не опускай от огорчения рук, не решай в бессилии плыть по течению, предаваясь общей испорченности…» (Через день Морозов действительно получит от нее письмо.)

— Юра! Я ухожу, — сказал Константин. — А у вас все должно получиться. Вы добьетесь своего без меня…

Надо было еще что-то сказать. Он запнулся, с напряженным, скованным лицом грустно глядел на Ипполитова, ожидая от него какой-то прощальной искренности, но Ипполитов уже отдалялся, растворялся в том скорбном холодном многолюдном поле, которого так долго избегал и которое все же забрало его.

— Юра! Юра! — позвал Морозов. — Что мы сделали с собою?

Ипполитова уже не было рядом с ним, а он по-прежнему мысленно повторял это, как будто был уверен, что тот слышит.

Где ты, Вера, моя любимая… И она тоже слышала!

В высоком ясном небе лежали белые стрелы, предвещающие перемену погоды. Дул порывистый крепкий ветер. С кленов сыпались листья. На секунду в зеркале отразилось багровое солнце, Морозов чуть подался вперед, чтобы не видеть заката. Машина шла быстро, и впереди нее бежала длинная тень.