Святослав Рыбас - Варианты Морозова

Осматриваясь, Морозов ощущал на себе взгляды Рымкевича и Зимина.

С крышки пианино смотрели фотографии детей и молодой женщины с крашеными волосами, той, которая поздоровалась с ними две минуты назад. За пианино стоял еще один полированный обеденный стол. Над ним висела большая фотография в застекленной раме: снимок мужчины неполных сорока лет от роду в форме горного инженера с петлицами административного директора второго ранга, что равнялось чину подполковника. Его лицо выражало самоуверенность и какую-то жестокую одухотворенность. Снимок Рымкевича относился ко времени, когда семья Морозовых либо переехала в Старобельск, либо была близка к переезду.

«Нет, я его не простил! — подумал Константин. — Простить — это смириться».

— Я прочитал газету. Вы молодцы, — сказал Рымкевич. — Поверьте, как мы устали проигрывать! Ведь все живут, чтобы набить брюхо, а потом гибнут от ожиренья. Иногда кажется: что-то у нас не так… Но всегда находятся настоящие люди. Всегда.

Он кивнул на книги:

— Когда меня снимали с работы в первый раз, я заперся и вдруг стал читать. Ты выслушай меня, а потом суди. Выслушай, Петрович.

— Меня интересует только одно, — сказал Морозов.

— Я знаю, — ответил Рымкевич. — Но не спеши меня осуждать, дай сказать… — Он опустил глаза и прикоснулся пальцами правой руки к своему бритому жилистому затылку. — Что-то ломит. Давление…

— К перемене погоды, — вымолвил Зимин.

— Что же молчишь? — продолжал Рымкевич. — Невежливо это.

Морозов сел к столу, улыбнулся, но ничего не сказал.

— М-да, — сказал Рымкевич, переступив с ноги на ногу. — Ну хорошо…

Константин видел, что тот вполне владеет собой и уже не испытывает неловкости. Он вспомнил отца в форме горного инженера с золотыми скрещенными молоточками в петлицах, вспомнил, как спускались вместе с ним в шахту и мчались в электровозе по тихому темному провалу. Вспомнил строчку из донесения горноспасателей: «Обстоятельства и причины аварии», и тут из воспоминаний вышла простая боль. Он снова был мальчиком в школе, его обвиняли в том, что его отец преступник и его будут судить.

— Твой отец был красивый человек, — сказал Рымкевич. — Внешне — гордец, титан, а характер мягкий. А как он пел?! Голос грустный, сильный… Начнет казацкую песню, а у самого слезы на глазах. Все его любили. Я, наверное, больше всех любил, хоть, бывало, и ругались. У нас много общего. Родились не здесь, наша родина — тихая сельская сторона, а родители переехали в голодный год в Донбасс. Ты знаешь, что такое Донбасс тех лет?.. Нет, мы не мечтали становиться горняками, ничего хорошего в том не видели. Однако стали… Я любил его, и я же испортил ему жизнь. Почему-то так вышло…

Морозов глядел на него. Рымкевич отвел глаза.

Зимин спросил:

— Может, я пойду?

— Стой, раз пришел, — сказал Рымкевич. — У него на участке случились подряд две аварии с жертвами, — продолжал он, с усилием поворачиваясь к Морозову. Его лицо наливалось тяжелой краснотой, в белках разбухали черные прожилки, и он снова прижал ладонь к затылку. — Две аварии… Я исполнял обязанности начальника шахты. Мне было тяжело. И я обвинил Петра Григорьевича… Кто-то должен был отвечать, потому что были смертельные жертвы. Вы уехали. С тех пор я его не видел. Я забыл про него. Мне казалось, что этого со мной не было. Но потом я узнал, что ты вернулся в город…

Он замолчал, провел рукой по темной полированной столешнице, отражающей свет трехламповой люстры. На столе остался тусклый след пота.

Зимин, глядевший на эту белую крепкую руку с круто отставленным большим пальцем и думавший о другой руке , поддерживавшей Морозова, вдруг отошел к балкону.

— Я сяду, — сказал Рымкевич.

Он взялся за спинку стула, но стул как-то косо стукнулся ножками об пол и покачнулся. Морозов поддержал стул.

— Ничего, — пробормотал Рымкевич.

Он не стал садиться. Поколебавшись, Морозов встал.

— Сиди, ты чего?.. — сказал старик.

Он разрушался на глазах Константина. Черты лица, собранные воедино выражением внутренней борьбы и отсветом властной привычки, теперь теряли свое единство, как это бывает у сильно усталого человека, который знает, что никто на него не смотрит.

По-видимому, когда Морозов встал, Рымкевич осознал свою слабость.

— Нет, все не так! — вымолвил он. — Мне так только казалось, но объективно… я не обвинял, я был вынужден, как руководитель, составить отчет по форме. Он нарушил правила безопасности. Я не мог, не мог его выручить.