Генри Миллер - Замри, как колибри [сборник]

Иметь дело со стилем и тому подобным – привычная забота критиков. А тут говорить о стиле не приходится. До создания «Мальдорора» в глазах Лотреамона его просто не существовало. Примите, пожалуйста, во внимание, что речь идет о бедуине, застрявшем на фабрике по производству пуговиц. Если настаиваете, перед вами: ода, молитва, апострофа, филиппика, иеремиада, банальность, вальс, рефрен, выстрел из револьвера, смерть и воскресение, апокриф, брань, зубодробительная критика, перемешанная с лексикой гранильщика алмазов, хорошо выдержанного в бочке мальвазии [182], – все в ажуре, как шестимачтовая шхуна. Найдется в книге место и пенистому пиву, и даже вшам, доведись вам поскрести хребет. Но, бесконечно анализируя все эти ингредиенты и ужасы, ничего-то вы не поймете. Некто распял самого себя – вот что имеет значение. Некто по имени еще более страшному, чем можно вообразить. (Хотя, как бы его ни прочитывать, в нем будет звенеть что-то ядовитое!) В этих песнях вам также послышится нежность и беспредельное унижение. Но если вам не случалось опускаться на край бездны – извольте.

Когда Изидор перебрался в Париж, весь мир кубарем летел вниз. Устремился в такой скоростной спуск на санках (только, понимаете ли, происходящий в подсознании). Предпринял веселенький экскурс в незнаемое. Такой веселенький, что некоторые, вроде Вордсворта, Теннисона и других несчастливцев, таранили пятками дно потертого заоблачного барабана. За которым последовала череда самых немыслимых покушений, ныне обретающих масштаб погрома. (Мы пока на пороге… так что не тревожьтесь, то ли еще будет.) Когда зияние нельзя было дольше скрывать, корпус залатали по сварочному методу, и мечта с реальностью, как два боксера на ринге, обменялись рукопожатиями. Но вот человек, который некогда одним махом раскроил то и другое надвое, сложил складной нож. Вроде как у всех на глазах разрезал пополам Пресвятую Деву, пальнул из револьвера, дабы привлечь внимание полиции, спокойно дождался остановки автобуса, а затем на каком-то неведомом перекрестке пересел на более подходящий маршрут. Случись задержать такого человека, его бы мигом отправили в смирительный дом. Только не Изидора. Он не подлежит задержанию. Он пишет в небе такие скрижали, которые, если прочесть их задом наперед, тут же сложатся в имя Мальдорор. В оглушительное рычание злобы, сквернословия, зависти. А в этом рычании отзывается золото, чистое, беспримесное. Отсвечивающее столь же беспримесным злом, отнюдь не подделкой старых дев и клириков. (Как мало на свете настоящего зла! И как много на свете золота! И что значат все эти черные распятия?)

«…ИЗ ДЫРКИ В УГЛУ ОСТОРОЖНО ВЫСОВЫВАЕТ ГОЛОВУ ОГРОМНЫЙ МАТЕРЫЙ ПАУК. И ВСЕ ЭТО УЖЕ НЕ НА СЛОВАХ… УВЫ! ВСЕ ЭТО – РЕАЛЬНОСТЬ…» [183]

Стиль, пафос, смысл – все в этой библии чудовищно. Таков же и образ Кали. Такова же и математика, если дать себе труд об этом задуматься. Таковы же и добрые дела маленьких человечков. Таковы же и легенды о героях. И в конечном и неизбежном счете – таков и сам Творец, достаточно лишь взглянуть на него снизу. Иначе не стоит ли заключить, что мир, подобно прекрасному сну, просто-напросто занедужил? Отчего же тогда в обитель, доверху полную ангелов и глупцов, время от времени вторгаются монстры? Говоря нечистым языком Мальдодора, «пусть упиваются пороком, раз сам хозяин подал им пример» [184]. Само собой, лексика едва ли подходящая для судебных процедур; но мы имеем дело не с шарлатаном.

Итак, в середине девятнадцатого столетия, когда с арены, похоже, исчезли миннезингеры, взорвалась бомба замедленного действия. Взрыв был ужасающим. Эффект – тотальный. В итоге чуть меньше века спустя – как быстро движется прогресс! – появляется изящное издание в сиреневом переплете, а под его обложкой спрятана адская машина, которая, прорвав родовую пуповину, выплеснула заодно и зародыш. Вот почему мы все так отвратительно напоминаем друг друга, даже не будучи красивыми и увечными. Вот почему мы все, как пульки из духового ружья, точно попадаем в цель, причем в одну и ту же. А мишень и глазом не моргнет. Не моргает и не мигает. По-прежнему глядя на нас неотрывно и беспощадно. Происходящее так и не происходит, оборачиваясь дурным сном. Зависает, как кусок свинины, и гниет. Указывая на азимут и в результате составляя самую восхитительную из математических фигур – асимптоту. Вот вкратце и все.

Начну с того, что я лично почти не знал Шервуда Андерсона и встречался с ним в последний год его жизни всего два или три раза. Но мне давно хотелось с ним познакомиться и узнать, вправду ли он так же хорошо рассказывает, как пишет. Я всегда восхищался и буду восхищаться его рассказами. Буквально за пару месяцев до нашей случайной встречи в вестибюле гостиницы я выступил с импровизированной речью о его творчестве перед моими друзьями-греками в Афинах на площади Конституции. Помню, как доволен был Андерсон моей просьбой подписать мне несколько его книг, которые я отправлял греческим друзьям после возвращения в Америку. Но я был доволен, пожалуй, даже намного больше – самую лучшую его книгу, «Множество браков», я отправлял самому замечательному из великих рассказчиков, с которыми был знаком. Я имею в виду Георгоса Кацимбалиса из Марусси, о котором писал в «Колоссе Маруссийском».