Пал Сабо - Пядь земли

Сегодня здесь собираются все мало-мальски стоящие девки из деревни.

В сенях огонь пылает на очаге; пока что вода греется: для рук, да и тесто на ледяной воде не замесишь. Когда время придет, поставят воду и для чиги. Сегодня сварят немного, только для гостей.

Входит в сени Илонка Киш; навстречу ей сразу три бабы спешат из полумрака. Одна платок развязывает, другая тарелку уносит, муку высыпает. Илонка им не мешает: пусть делают что хотят. Через открытую дверь смотрит в горницу. Светло там, будто в праздник, снежно-белые скатерти лежат на столах.

— Ну проходи, Илонка, — ласково говорит вдова Пашкуй и отдает платок. Он еще Илонке пригодится, повязаться, если скать придется.

В горнице уже народ собирается. Здесь и Пирошка Пашкуй, и две сестры Тарцали, и несколько баб. Месят тесто; на столе — горячее вино, от него душистый пар поднимается, калач белеет; кто руки моет, кто уж тесто раскатывает — словом, работа начинается…

К шести часам все собрались, кто хотел прийти. Всё девки да бабы; мужчин — ни одного. Кроме, конечно, главного шафера. Ему здесь полагается быть с самого начала. В черном пиджаке, с холщовым полотенцем вместо передника, появляется он то здесь, то там, готовую чигу выносит, подымая блюдо над головой. Вином, калачами гостей угощает — и вот уж девки заводят песню — громкими, резкими голосами, будто полотно раздирают.

Угловая комната вся уставлена столами да стульями, и везде на столах мелькают проворные руки, чигу лепят. Тесто желтеет, как масло из пахты; девичьи пальцы бегают по обсыпанным мукой доскам, белые, чистые, проворные. Каждая девка лепить хочет, а тесто месить да скать — охотников мало. Потому что месить — дело непростое: тесто не должно быть ни слишком мягким, ни слишком густым, а как раз таким, как требуется. И скать надо так, чтобы сочни были ровными да крупными, чтоб края не рвались и не были бы толще середины. Потому и не хочется девкам браться за это дело.

— Слышь-ка, пусть кто-нибудь из девок еще скет, мы не успеваем, — говорит одна баба.

Девки переглядываются, глаза прячут; сейчас бы стать им совсем маленькими и незаметными.

— Кто замуж собирается, тот пусть и скет, — кричит Маргит Шерфёзё.

Илонка Киш понимает, что это про нее. Ей бы по правилу сразу за скалку взяться, без намеков. Да что-то не уверена она, что сумеет сделать эти огромные сочни так, как полагается. Живут они с отцом вдвоем, и если случается чигу стряпать, так сочни больше, чем в две ладони, у них и не бывают; и если, скажем, край разорвется, тоже не беда. Никто и не заметит. А здесь… Сердце у нее отчаянно бьется. Щеки краснеют, а подбородок бел, словно мраморный. Да ничего не поделаешь, видно. Встает, прилаживает вместо фартука платок, который до тех пор у нее на коленях лежал, подходит к доске, сердито заталкивает уголки платка за пояс юбки.

— А ну, Илонка Киш… покажи, на что ты способна, — говорит Маргит Шерфёзё, говорит с серьезным видом — а девок, чудное дело, смех разбирает.

— Эх, что там… если замуж человек собирается… — это уже одна из сестер Тарцали говорит, меньшая. Илонка берет скалку и решительно склоняется над тестом. Даже бабы, что в сенях заняты, толпятся сейчас в дверях, смотрят, сложив руки под грудью.

— Меня пропустите, — кричит за спиной у них шафер, поднимая вверх блюдо с калачами, и протискивается боком в горницу. Илонка на окно косится, руки ее мечутся над скалкой; боится: вдруг разлезется сочень в середине или по краям и парни, что в окна подглядывают, все это увидят. То есть парни-то — ничего: Йошка Гоз увидит… для нее теперь весь свет на нем, на Красном Гозе, сошелся клином.

— Молодость… молодость… — шепчет мать Ферко и тут же вспоминает другое. Всхлипывает громко — и испуганно озирается. Уходит с порога обратно в сени. Про Гезу думает, про старшего своего. Может, схватили его, в кандалы заковали… может, волки сожрали где-нибудь в поле…

А Геза и не догадывается, что мать о нем тужит в эту минуту. Зато догадывается он, что ночь, должно быть, будет морозной, и глубже втягивает голову в воротник, стараясь спрятаться от колючего ветра. Обернувшись назад, говорит: «Давай скорей, пока нас этот мошенник не увидел». И смотрит на корчму, оставшуюся на околице села, где вспыхивают, прорезая тьму, фары автомобиля и раздаются протяжные гудки. То тонкие, пронзительные, то грустные, басовитые. Сигналит машина, зовет пассажиров — а те, пригнувшись, торопливо идут по заснеженному полю.

— Господи, только б не увидел… — причитает вполголоса девка… то есть барышня, цепляясь за Гезу и увязая в снегу. Деревня, корчма, машина постепенно отодвигаются назад, тонут в темноте. Вот гудок завопил жалобно еще раз — и смолк. Только фары еще шарят в небе, словно там отыскивая сбежавших пассажиров. Да пусть бы они и в самом деле на небеса улетели, черт с ними, только бы заплатили сначала. Так нет же, чертовы дети. Вылезли здесь, на околице, сказали, сейчас вернутся, только чего-нибудь перекусят, и пошли через мостик к корчме. Шофер кивнул, ничего не подозревая, посидел в машине, потом принялся лампы какие-то менять, осматривать; одним ухом все же прислушивался: где они, что-то долго дверь не открывается в корчме. Но вот наконец блеснул свет и вроде бы двое вошли внутрь.