Пал Сабо - Пядь земли

— Чужие-то не для того разве организуются?

— Не думаю. У многих из них даже дома своего нет. Да и не будет. Бедняками родились, бедняками детей народили… Они и не мечтают о том, чтоб землю когда-нибудь приобрести.

— Если будет раздел земли, все по-другому пойдет.

— Раздел? Ты же видишь, как этот раздел начинается. Один помещик пруд копает, другой рисовое хозяйство заводит, чтобы земля не пошла под раздел. Как тут разделишь? Каждому по рыбе, по две или по горсти риса?

— Ты постой… — волнуется Тарцали, который благодаря теще приучился читать и теперь прочитывает все, что под руку попадается. — Я вот где-то читал, мелкие хозяева то же самое могут со своей землей сделать, что и крупные. Только, конечно, на кооперативной основе. В каждой деревне, значит, кооператив будет… или как там?.. каждая деревня будет одним большим кооперативом…

— Хорошо бы, конечно. Да невозможно это.

— Почему?

— Бог его знает. Невозможно, и все. Сам видишь. Не там надо правду искать.

— А где?

— Где? Это я и сам хотел бы знать, кореш, — встает Красный Гоз, потягивается.

Марика и Пирошка молча глядят на спорящих. Марика садится на припечек, ногу ставит на скамеечку. Мария нынче больше беспокоится, надо ее первой кормить. Свекровь зажигает большую лампу; прикрыв ее ладонью, несет в горницу. Прохладно в сенях: говорят, март мерзнет, хочет в хату забраться.

Собаки на улице лают, надрываются.

По деревне зажигаются лампы, коптилки — у кого какой достаток. Есть хаты, где лампа горит, только когда ужинают да постель стелют. А потом хозяева — головой в подушку, и дом смежает глаза до рассвета.

А собаки все лают и лают.

Стоит одной тявкнуть, и хором подхватывают остальные. Станут мордой к саду или к улице, хвостом поднятым машут — и все лают, лают…

Может, на весну они лают.

Лай разносится по деревне, как звук в металлическом стакане, — по кругу. Наступает ночь; в темноте быстрей бежит время. Бежит и как будто шуршит даже — словно зерно сыплется из мешка. Рассыпается время по полям, пашням, садам. Из крошек, крупинок его собираются завтрашние, послезавтрашние дни, недели, строятся планы: пахота, сев и другие дела, которым нет ни конца, ни края.

Протекает время через деревню, и хаты одна за другой закрывают глаза — словно ромашки, смежающие лепестки среди люцерны. Внизу, на Коццеге, в одной лишь хате светится еще окно — у Лайоша Ямбора. Сам Лайош сидит за столом, письмо пишет.

Глаза у него — зоркие, как у коршуна, так что очки на носу — больше для храбрости. В очках он себя злым чувствует. Несгибаемым. А вообще очки эти не его: нашел он их здесь, в доме, когда зятем пришел. Вот и надевает он их в случае необходимости. Когда жизнь требует от него сверхчеловеческих усилий.

Напряженно ворочаются мысли в голове: вспотел Ямбор — до того трудно дело, за которое он взялся. А взялся он Ференца Вирага очернить перед исправником, такое обвинение на него возвести, чтобы уж наверняка свернул староста шею, а другим ничего не было бы. В том числе и ему, Лайошу Ямбору. Вирагу же пусть побольше будет неприятностей. Долго он сидел у деревни на шее! Письмо это так должно быть составлено, чтобы сразу взяло исправника за живое и Вирага подкосило бы, как серпом. И к тому же чтобы никто и никогда не узнал, кем оно написано. Не хватает еще, чтобы узнали! Зачем это Ямбору? Чтобы таскали его потом по разным местам? Может, надо было бы Шару Кери попросить письмо написать, она ведь сама ему это подсказала… Правда, она не говорила, что без подписи… Ну, да уж он так понял. Словом, есть над чем голову поломать. Время от времени смотрит Лайош на жену, Ямбориха нагая стоит возле постели, сорочку вывернула, блоху ищет, которая целый вечер нынче житья ей не давала. То бок кусала, то спину грызла; а сунешь руку поймать — она тут же под тесемку. Наверно, старая какая-нибудь, хитрая блоха.

Смотрит Ямбор на жену — и кровь его быстрее по жилам бежит. Без одежды она еще толще кажется. Днем все же платье ее стягивает как-никак, а теперь расползается тело вольготно во все стороны. Кожа сверху, на плечах — рыжеватая, а ниже — желтизной отдает, как пахта. Под коленями жир висит складками, как на телячьей колбасе. Только складки эти у Ямборихи куда больше. О прочих частях и не знаешь что сказать. Голизна бабья и так бескрайней кажется мужику — а насколько ж больше она у его бабы! Тут-то, видно, и собака зарыта… то есть причина тому, почему Лайош Ямбор такой тощий да хилый.

«Хопп, хопп!» — ловит баба блоху; даже слюни выступили у нее от радости: нашла-таки, где подлая прячется… Найти-то нашла, да не поймала. Ямбориха разочарованно чешет спину сорочкой, потом накидывает ее на плечи. Спина у нее лоснится, блестит, будто освещенная солнцем. Влезает Ямбориха коленями на постель, перина под ней сминается такими же толстыми складками, как кожа на ее ляжках.