Пал Сабо - Пядь земли

Но еще страшнее то, что Ленке хватается уже за второй свой глаз, словно хочет сказать, дескать, не этот, другой. Эконом тоже тянется ко второму глазу… — но тут перед домом заскрежетал автомобиль. Гашпар Бор приехал, адвокат.

— Пардон!.. — вспоминает откуда-то эконом нужное слово — и сразу успокаивается, вроде как мельники на мельнице бросают бабам: мол, кончилось ваше зерно, красавица, забирайте мешок.

В густеющих сумерках поблескивают рюмки на столе; гости как-то незаметно стягиваются вокруг них. Беседуют по двое, по трое.

Не найдешь здесь и двух человек одинаковой профессии. Почтмейстер, учитель, секретарь правления, аптекарь, кантор, священник, адвокат, управляющий (из соседнего имения), агроном… ну и барышни, конечно, которые ничем не занимаются, пока замуж не выйдут.

Невероятно далеки они друг от друга и по роду занятий, и по уму, и по происхождению, и по месту жительства, и по возрасту… А все же есть что-то, что сближает их, сводит вместе от случая к случаю. Что-то, чему и названия нет. Словно бы просто сбиваются они в кучу, как овцы в бурю. Однако нет здесь никакой бури, есть лишь тихое, скучное, но обеспеченное буржуазное существование, которое как тень будет сопровождать их до самого гроба. Не могут, да и не хотят они жить по-другому.

Костюмы на большинстве мужчин — произведение местного портного, Йошки Шютё. По цвету, по качеству они вроде бы разные совсем, а в то же время настолько одинаковы, что спокойно можно было бы ими обменяться. А ведь у бараконьского кантора отец — сапожник в Сольноке, у эконома — простой мужик, у аптекаря — железнодорожный обходчик (правда, сам аптекарь говорит: железнодорожный служащий), у молодой учительницы — виноградарь при капитуле, а предки секретаря были королевскими слугами. У него и имя об этом говорит: Арпад Бель-Мадьяри. Одного из его предков, по отцовской линии, Ракоци казнил за то, что тот лабанцем был, другого — император Леопольд — за то, что тот был куруцем [23] Лабанцы — приверженцы австрийцев в эпоху борьбы за национальную независимость Венгрии (1703—1711 гг.), возглавляемой князем Ференцем Ракоци II. Куруцы (искаж. круциатус — крестоносец) — сторонники Ракоци. . Каких-то сто лет назад владели они третьей частью земель всего комитата.

За Марцихази, почтмейстером, в детстве еще лакеи ходили в белых перчатках; у отца его пять тысяч хольдов земли было и пожизненный парламентский мандат от оппозиционной партии. Мандат этот и сгубил однажды и отца, и его землю. У самого Марцихази — всего сорок хольдов, да и те заложены или в аренду отданы…

В дверях появляется кучерова дочка в белом переднике, машет эконому, чтобы вышел.

— Подите-ка сюда.

— Чего тебе? — тихо рявкает на нее эконом.

— Барышня не желает идти…

— Не хочет — не надо… — именины, можно сказать, наполовину уже испорчены. — Дамы… господа… прошу… к столу, — вытягивает он руку, приглашая гостей в другую комнату. После каждого слова крепко стискивает зубы. («Хотите иметь железную волю? Сегодня же напишите…» и т. д.)

Общество зашевелилось; только кантор из Бараконя хватается за стакан и одним махом опрокидывает его. Смотрит кантор на стакан, потом, словно приняв важное решение, машет рукой и идет вслед за остальными.

Кантор Карой Ваш — мужчина лет сорока, с увядшим, морщинистым лицом и желтыми волосами. А глаза у него — чистые и добрые. При всем том он законченный алкоголик. И не только законченный, но и убежденный… И кто бы мог подумать, что в молодости его даже не тянуло к вину. Однако где он ни появлялся, везде встречал его дружный хор голосов:

— Кантор пришел! Кантор! Стакан скорее! Стакан сюда!

Из молодечества ли или потому, что знаменитого предка своего, кантора из Цинкоты, не хотел подвести, но Карой Ваш и вправду стал делать вид, будто он до вина большой охотник. Выпивал стакан и еще просил. Так и привык. Теперь уже и рад бы не пить, да не может. Вино, пиво, палинка — ему все равно. Лишь бы хмельное было. Сколько б ни выпил, держится на ногах твердо — разве что говорить ему хочется все больше, да не очень получается. После двух рюмок, например, изрекает кантор:

— Всякие там белые мыши, делириум тременс [24] Delirium tremens (лат.) — белая горячка. — все это чепуха на постном масле, — и отрешенно смотрит в одну точку. Чудится ему, будто огромные летучие мыши с влажными крыльями порхают вокруг, задевая за невидимый потолок. Шуршат крылья, неторопливо и страшно, заполняя все пространство вокруг, и сердце на каждый их взмах отзывается болезненными толчками, разбухает, растет. И вот уже один его край подпирает кадык, а другой, нижний, содрогается где-то возле колен, заставляя ноги неметь в вязкой судороге. И кажется: не выдержит кантор больше, если не вскочит и не побежит куда глаза глядят, — но тут все мучительные ощущения пропадают куда-то… А в груди после них остается странная пустота… будто пестрый выводок цыплят разбегается от внезапно открывшейся двери, а на пороге стоит женщина в темном и сердито машет метлой…