Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

О Владимире, зависшем далеко на северо-востоке из-за плохой погоды, она и думать забыла за те пять дней, что он стремился в Екатеринбург, а если и вспоминала, то без волнения, даже без чувства, что думает о бывшем своем. Он позвонил загодя, еще находясь где-то на границе области, появился поздно вечером, после сделанных уже дел, после поездки в больницу близнецов, Никиты, Ольги, перекатил через порог свой чемодан на колесиках и, не расстегивая пальто, через плечо открывшей ему Лены попросил собрать ему сына. Он так и сказал, словно о конструкторе, разбросанному по квартире: «Так, собирайте Никиту! — а потом обратился к сыну, заглянувшему в прихожую, опять же, как к самосборному конструктору какому-то: Так, Никита, собирайся!» «Я не хочу, — ответил Никита с жестокой, не подозревающей о своей жестокости детской честностью в голосе, — у тебя скучно, ты один, а тут Анюта, Вера, Оля и тетя Лена, и Женя, но он уже ушел».

Всего несколько дней назад Лена многое отдала за то, чтобы увидеть, как лицо Владимира, на ее памяти всегда освещенное иронической улыбкой, становится беспомощным, затем злым, а из злого снова беспомощным, а теперь готова было многое отдать за то, чтобы забыть, что она увидела. «Давай, отшутись как-нибудь», — подумала она спокойно, причем это было не злорадство, а мысленная просьба. «Быстро собирайся! — сказал Владимир с тяжестью в голосе, — а то сейчас по жопе получишь».

«Не пойду», — спокойно сказал Никита.

«Со-би-рай-ся», — приказал Владимир таким тихим, но грозным голосом, что даже у Лены холод пробежал по спине, а Никита даже не моргнул.

«Нет, — сказал он. — Отстань». И ушел сквозь собравшихся тут же девочек куда-то вглубь квартиры. Девочки смотрели не на то, что дальше будет делать отец, а на Лену. «Так, — сказала она, не веря самой себе, не веря, конечно, Владимиру, поэтому стараясь не смотреть на него, глядя в пол, — все за эти дни набегались, наездились, с днем святого Валентина тебя, кстати, что там еще? М-м, не будем пока воевать, выяснять, кому куда опять бежать и ехать на ночь глядя, завтра, может, повыясняем, все такое, а пока просто не трепли нервы, разуйся, разденься и живи пока здесь, раз уж так получилось. Не знаю, что еще сказать. А, вот: спасибо маме, папе, режиссеру и всей киноакадемии. Просто пройди отсюда, — она показала двумя руками на место, где он стоял, — вот сюда, — она показала опять же двумя руками в сторону гостиной, — ничего сложного нет».

Лицо у Ани было совсем белое, а Вера медленно скользнула куда-то вбок, и оттуда, куда она исчезла, послышался задушенный подушкой, радостный ее визг.

«Я не гетеросексуалка, я — гитаросексуалка», — заявила Вера. Именно эта фраза почему-то примирила Лену с поездкой в Тагил — на встречу одногруппниц, до этого она уклонялась, тем более с той стороны, хихикая, намекали на некий «сюрприз». А какой там мог быть сюрприз, кроме Сережи, бывшего ухажера? Никакого. Но сутки не слышать песен Веры, написанных ею на собственные слова — многого стоило. Лена очень любила дочь, обожала, как она поет, только если это были чужие песни. А в песнях Веры Лена вместо слов слышала: «Я ничего не читала, даже из школьной программы, я путаю одеть-надеть, я ставлю ударения, как мне удобнее, господи, я слегка переделала „Лавину“ Коэна, но никто этого не заметит, потому что у него песня печальная, а у меня слегка в мажоре и гораздо выше, у меня очень маленький словарный запас, но зато я пою с душой и про любовь, а чтобы никто не забыл, что я пою с душой и про любовь, у меня в каждой песне буквально все утыкано словами „душа“ и „любовь“». Кроме всего этого, Лену выводил из себя контраст между настоящей веселой Верой и тем убожеством, с некими такими даже проблемами с головным мозгом, какой очерчивался в песнях. Вера оставляла за собой такой текстовый след, будто была воздушной девушкой, слушающей исключительно Гайдна, потому что когда-то в детстве ударилась головой под звуки «Песни Радости». А меж тем как прекрасно было ее исполнение «Одна посреди зоопарка» «Соломенных енотов», хорошее тем, что было очень похоже на оригинал, или, вот, песня Псоя Короленко, от которой хотелось одновременно жить и повеситься — «Держи ум твой во аде». Вере нравились эти песни, она, по идее, должна была подражать чему-то такому, а вот не подражала.

Владимира песни Веры не беспокоили никоим образом, в смысле предвзятости к любому встречающемуся тексту он был не слишком требователен, а вот Женя слушал, хвалил, хотя и невозможно было не заметить, что он удивляется не меньше Лены такой разнице между настоящим содержанием Веры и тем, какое она транслировала при помощи голоса и гитары. Он почти никак не выдавал себя, но как-то весь подбирался, прижимал замок из пальцев к губам, словно силясь не закричать от боли, когда Вера принималась петь свое, а когда она прекращала и возвращалась к исполнению других песен, расслабленно разваливался. Если учесть, что именно Женя являлся основным читателем, помимо Лены, Лениной книжной полки, его чувства можно было понять. Лена их понимала и разделяла. Начав читать Блока лет в двенадцать с понятным интересом, и потому тайком, Женя постепенно дорос до того, чтобы полюбить Платонова целиком, а Достоевского вовсе не за разговоры персонажей друг с другом, а за то, что происходило между этими разговорами в самом воздухе текста. Сам Женя тихушничал на манер Анюты, так, в разговоре, из него не особо можно было вытащить слов, но его учитель по литературе, чуть не плача от восторга, принесла в учительскую его сочинение по «Преступлению и наказанию», где само по себе было очень хорошо, но особенно выделялась фраза, которой все начиналось: «Герои Федора Михайловича всегда будто колючие кофты или целые купальные костюмы из свежей крапивы носят вместо нижнего белья, и нет ни одного без этой кофты, без этого купального костюма, кроме разве что Фальстафа и другой собаки, в которую бросают кирпичиком». «Ах, вот ты, значит, какой!» — с удовольствием подумала Лена, словно разом поняв все про этого мальчика, но была еще больше удивлена, когда чуть позже нашла в томах Блока закладки, спрятанные будто для нее только (а для кого еще?). На первой, которая ей попалось, было написано карандашом «Никита», на тех двух страницах, которые могла подразумевать закладка, было описание пожилого мужчины: «Он был вроде кота, что как ни ляжет, ни сядет — все было так, будто так и должно располагаться человеку, на ярком свету он не щурился, а только слегка прикрывал глаза, словно переживая некую мяту, или некую не чрезмерную сладость во рту, в чем тоже было что-то кошачье. Смотрел он всегда очень серьезно, так, верно, смотрит на неосторожного поэта холодок, такой же серо-зеленый взгляд выступает из темноты текста, то и дело заслоняемой поблескивающим маятником дактиля или амфибрахия. Не портил его лицо и нервный тик — едва заметное (но заметное таки) подергивание кончика левого уса, что, впрочем, никак не имело связи с душевным его состоянием в любой из моментов времени, а было следствием телесного увечья в детские годы». Эти внешние приметы, исключая возраст, усы, но включая тик, появившийся после аварии, цвет глаз, ощущение от Никитиного взгляда, совпадали полностью. Лена принялась шарить по другим книгам, в поисках этаких внутрисемейных пасхалок, и следующей обнаружила закладку с именем Вера. Кажется, тут Женя имел в виду фрагмент про племянника «С глазами, как можжевеловые ягоды», подвижного, быстрого, безжалостного, «чем-то этим схожего с персидским огнем», но «ни на чью более наготу он не мог смотреть без отвращения, даже если это были просто руки без перчаток, ноги без обуви, словно их тем только, что обнажили, уже совали ему в беспомощное лицо, но ладони Саши, ноги в чулках — и без, весь жар его тела, такой разный — от мизинца до плеча, от крестца до ахилловых сухожилий, от фильтрума до коленей, даже при воспоминании об этом огне, всячески полыхающем во всех частях его подвижного тела, с угля самого Н., что называется, сбрасывало пепел, и он, сей уголь, если и не светился в полную силу, то хотя бы начинал тлеть с светом, похожим на цвет гранита».