Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Лена и сама была не прочь расспросить Славу (так звали сына Снаружа), где, кроме Лены, бывает его отец, с какими стихотворцами общается, как они выглядят: молодые или старые, кого больше — мужчин или женщин. Шансов на такую беседу не было у нее никаких, понятно. «Были бы вы нормальные поэты, представляю, какие он мог бы потом воспоминания написать, если бы захотел, — однажды задумался Снаруж. — Хотя что он там бы понаписал? Вон Зощенко знал кто-то в детстве, какой-то из актеров знаменитых, и толку? Восемь лет — ума нет». — «Вы бы хоть в кружок его какой-нибудь отдали, это же ненормально». — «Так он и так в музыкалку ходит. На домре играет», — сказал Снаруж, а лицо его сына, и без того недовольное, скорчилось в еще более мрачную гримасу.

Собеседником Снаруж оказался не худшим, чем был Михаил. Не перебивал, а внимательно слушал, если Лене было что рассказать, даже если это было что-то бытовое или студенческое, какой-нибудь анекдот, случай. Но и сам он был не прочь порассказывать, сравнить, как обстояло дело со стихами лет пятнадцать назад и как стало при Лене, что изменилось (изменилось то, что теперь людям проще было потратить деньги, что в восьмидесятые, например, часты были в стишках библейские мотивы, всякие Саваофы, Левиафаны там присутствовали и т. д, а теперь бытовуха больше, личное что-то). Один из рассказов, который понравился ей больше других, был про Мандельштама, который на волне послереволюционного, быстро закончившегося легалайза стал продавать свои сборники, в которых стишков не было, только обычная поэзия, его несколько раз колотили за такое, а когда к власти пришел Сталин, то посадили, как за литру. Так он и умер в лагере.

«У меня Славка знает два текста его, — похвастался Снаруж, — прочитаешь?» В ту беседу они сидели в парке Горького, было уже тепло, Слава ходил вокруг и пинал камушки. На вопрос он ответил молчаливым кивком, остановился там, где его спросили: стоя боком к ним, глядя в землю, неторопливо произнес: «Золотистого меда стгуя из бутылки текла…» («эр» он не выговаривал). Когда он дошел до слов: «Мы совсем не скучаем, — и чегез плечо поглядела», — на обращенной к Лене голой руке мальчика выступили мурашки; от этих строк, от вида того, что он чувствует удовольствие при чтении, что он, видно, что-то понимает, Лена и сама почувствовала, что мурашки бегают по ее спине. Невольно восхитившись словами о кудрявых всадниках, бьющихся в кудрявом порядке, Лена подумала: «Как же хорошо!»

Читал мальчик без выражения, нудно протягивая гласные тонким своим голосом, но это не казалось чем-то смешным, будто и надо было так, споткнулся только на словах: «Не Елена — дгугая, — как долго она вышивала?», на этом его спотыкании Снаруж молча ткнул Лену в бок, она непонимающе посмотрела на него, Снаруж, видя выражение непонимания на ее лице, одними глазами показал, что чем-то разочарован в Лене, кажется, ее недалеким умом.

«А второе какое?» — спросила Лена тотчас, как мальчик закончил. Слава покраснел.

«Второе — „Пготивогеча“», — передразнил сына Снаруж. Слава покраснел еще сильнее, злобно блеснул на отца косым взглядом, но все же начал: «Себя губя, себе пготивогеча…», — при этом бросил взгляд на Лену — не смеется ли.

Лена совсем забыла за эти несколько лет, что стихи могут быть хороши и без кайфа. Наблюдая такого небольшого ребенка, серьезно и по собственной мерно читавшего строку за строкой, Лена вспомнила себя в начальной школе, их игры с Ирой, все эти плоские фигурки самонарисованных кукол, обряжаемых в нарисованную и вырезанную из бумаги одежку, скакание через резинку, ей стало стыдно за себя, будто она до сих пор таким занималась. «Даже обидно, — сказал чуть позже Снаруж, словно прочитав Ленины мысли и желая ее утешить, — такой вот золотой Слава, а вырастет мной, или скучным кем-нибудь. Так оно всегда и бывает».

Из этого промежутка жизни, ставшего постепенно уютным безвременьем, подернутым еще и такой кисеей, многое было выставлено, чтобы не мешать нужной атмосфере. Исчезли мелкие стычки с матерью, горе за умерших (так что порой казалось, что и хорошо, что они умерли, все умирают), всегда, если Лена возвращалась туда памятью, было что-то вроде лета или ранней осени, всегда там было сухо, ломки забылись, так что Лене казалось, будто она по своей инициативе придумывала стишок за стишком, с легкостью ловила их себе в голову, будто голова ее была цветком, а они — шмелями. Совсем забыла, как писала диплом, выбрав темой фрактальную геометрию и насилуя купленный компьютер разбегавшимися и сбегавшимися фигурами, похожими на те, которые появляются, если надавить пальцем на закрытое веко. Если воспоминание было очевидно зимним, потому что Слава катался с горки на театральной площади, пока Лена со Снаружем мерзли неподалеку, декорации становились новогодними, с очень блестевшими сугробами, повсеместными яркими огнями елки на фоне совершенно черного неба. Даже воспоминанию о неприятном разговоре с матерью, случившемся зимой, в котором мама объясняла ей, что встречаться с женатым мужчиной — плохая идея, если он и обещает когда-нибудь развестись, фоном служило бесконечное бегство света по гирлянде на окне, металлическое поблескивание елочных игрушек и дождика. Не зная всей правды (радость по этому поводу почему-то становилась тем сильнее, чем дальше были встречи со Снаружем), мама, уверенная в своей правоте, увещевала Лену прекратить отношения с человеком, который явно водит ее за нос. Звучали едкие фразы, вроде «ты, думаешь, спонсора себе нашла?», «думаешь, если он на молодых западет, то года через два новую себе не найдет?» и все в таком же духе.