Евгений Каминский - Свобода

Высокий, сложенный как геркулес, голубоглазый парень с опытом работы на кухне большого ресторана, не требовавший ничего, кроме романтики, сразу понравился прижимистому, любящему вкусно поесть Черкесу, и тот оформил поэта поваром к себе в полевую партию.

Саше еще не было и тридцати, и это был работящий, доброжелательный молодой человек без вредных привычек, если, конечно, не считать оной — ежедневное стихосложение после нуля часов и порой до самого утра.

Свои рожденные за Полярным кругом стихотворения повар начисто пере­писывал на тетрадный лист и, вложив его в конверт с адресом одной из московских радиостанций, где после полуночи имели идиотскую привычку читать в микрофон вирши о любви всех, кому не лень писать, посылал письмо с очередным вертолетом на материк, надеясь однажды ночью услышать в эфире свои творения.

Появившийся в палатке сосед, да еще, кажется, ученый, оказался истосковавшемуся по слушателям повару очень кстати. Поздним вечером, после всех кухонных дел, Саша разбудил дремлющего поверх спальника Щербина и, без прелюдий выяснив его предпочтения в литературе вообще и в поэзии в частности (сам повар любил слепого поэта, но не Гомера, а Эдуарда Асадова и еще кое-что из советских поэтов, писавших о любви на скамейках, в парках и при луне), заявил, что намерен прочитать ему, первому, только что завершенную главу из своей поэмы о любви, предупредив Щербина, что поэма острая («Гораздо острее „Евгения Онегина“!»), потому что писать в нынешние времена так, как писали в девятнадцатом веке, нельзя, что теперь надо делать это емче, короче, конкретнее и, по возможности, не избегая эротизма.

Не дав Щербину и слова сказать, повар тут же принялся читать из тетради, все повышая градус звучания, распаляясь любовными переживаниями героев, читать, как и следует читать вирши о любви — с трагическими паузами и с завываниями. Речь в поэме шла о Степане и Татьяне, между которыми было чувство, некогда попранное изменой легкомысленной Татьяны. С первых же завываний повара Щербин понял, что попался как кур в ощип и теперь ему придется дослушать поэму до конца, изображая на физиономии благожелательную заинтересованность и мучительно страдая от осознания простой истины: изголодавшийся по слушателю поэт не выпустит его из своих лап до тех пор, пока не дочитает все до конца.

«Ожиданье, ожиданье. Ожиданью нет конца, — начал декламировать повар, — для счастливого свиданья нужно срочно молодца!»

Щербин вытаращил глаза, беспомощно озираясь по сторонам, словно рядом был еще кто-то, прятавшийся прежде под шконкой, кто мог бы сейчас вылезти из-под нее, весело хлопнуть Щербина по плечу и сказать, что все это — лишь розыгрыш, и что после этой прелюдии повар прочтет им стихи Блока, Пастернака и Арсения Тарковского. Но рядом с Щербиным сейчас не было никого, кроме проклятого поэта, на щеках которого уже алела заря вдохновения, а в глазах посверкивали звездочки безумия.

—«Стала Таня суетиться, — продолжал повар, наливаясь каким-то непонятным Щербину торжеством, — и метаться взад-вперед, не хотелось осрамиться, аж прошиб Танюшу пот. Где ты, Степа? Что ты долго тормозишь в пути себя? Таня скоро взвоет волком в ожидании тебя. Только где сейчас он, милый? Уж заката виден след. Ожидать нет больше силы, извелась судьба на нет…»

Дальше речь шла о том, как Таня, чувствуя нешуточное томление плоти, приходит к деду Егору и рассказывает ему о своей вновь вспыхнувшей любви к когда-то обманутому ею Степану. Мудрый дед Егор оставляет ее, сомлевшую от желания, у себя дома и бежит за Степаном. И вот сидят дед Егор и Степан уже в доме деда, а за ширмой спит полураздетая Таня, разметавшись на постели деда Егора.

—«И усевшись с дед Егором, и граненый взяв стакан, при нешумных разговорах стал чаи гонять Степан. — Ты не прав. Девчата милы, как, однако, мы подчас отворачиваем рыла, хоть те созданы для нас! — И костлявою рукою дед за ширму указал. У Степана страсть рекою разлилась. Он тут же встал. И за ширму шагом быстрым моментально сиганул. А за ширмой вид, как выстрел, прямо в сердце саданул. Небывалой красотою этот вид его сразил и желание утроил, и к себе приворожил. Он стоял завороженно, ощутив любви полет. От груди, чуть обнаженной, соблазнительностью прет. Степка Рудин, опьяненный от девичьей красоты, жадно жаждал утонченно на всю жизнь вобрать черты. Нетерпения гром грянул. Как отъявленный нахал, в губы пламенно Татьяну от души поцеловал. В тот же миг Степан услышал неудержный тихий вздох. Вдруг проснется. И он вышел, хоть шагать почти не мог. Так в глубоких размышленьях от Татьяны шел Степан, при сердечных впечатленьях, видя в выводах туман…»