Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Мое сердце затрепетало от радости при виде обширных пшеничных полей, раскинувшихся к востоку от Кордовы. Человек, увидевший их в пору зрелости, мог бы поклясться, что земля залита расплавленным золотом. Но радость моя сменилась совершенным счастьем, когда к западу от города раскинулась гряда Сьерра-Морены, соблазнительная, словно обнаженная одалиска на ковре сераля.

Тут сердце мое исполнилось горечи: я вспомнил, что годом ранее андалусские мавры, возмущенные тем, как с ними обращаются в Испании, подняли восстание в Альпухаре. Сейчас в горах возле Кадиса и Малаги шли ожесточенные бои. Если Абу, друг моего детства, до сих пор жив, он наверняка с мятежниками. А его сестра Лейла – моя юношеская любовь – должно быть, давно замужем и имеет детей.

Впрочем, на этот раз труппа маэсе Педро миновала Кордову в объезд, ведь мое спасение напрямую зависело от того, как быстро мне удастся добраться до Севильи и раствориться в ее пестрой толпе. Поэтому я с тяжелым сердцем наблюдал, как уплывают прочь стены моего города – города древних дворцов, великолепных мечетей и двора Омейядов; города, где я впервые по-настоящему познакомился с маврами.

Через два дня мы разбили лагерь на окраине Севильи. С тех пор как моя семья с позором покинула ее, прошло четыре года. Теперь я вернулся в Севилью беглецом.

Грусть и радость, ужас и надежда – какие только чувства не бушевали в моей груди, когда мы устраивались на ночевку в первую ночь! А что, если пристав успел нас обогнать и поджидает теперь в Севилье? Чем дольше я вглядывался в свое будущее, тем выше смыкались над моей головой волны отчаяния. Без правой руки мне не будет смысла плыть в Вест-Индию. Без правой руки я не смогу взобраться на высочайшие вершины Анд в поисках сокровищ Эльдорадо, которые сделают меня самым богатым человеком в христианском мире. Без правой руки я не смогу постоять за себя, если меня вознамерятся забить до смерти или сжечь, привязав к столбу. О, будь у меня волшебная сила, способная преобразить меня в совершенно иного человека с такою же легкостью, с какой актеры преображаются в своих героев! Я превратился бы вновь в того юношу с незапятнанным прошлым и погостил бы в Севилье.

Смятение мое несколько улеглось, когда я напомнил себе, что это не сон, что я вновь в Севилье, городе чудес. Теперь, в тяжелый час, когда погоня идет по пятам, мне выпало счастье вернуться в город, где я впервые ощутил литературное призвание. Хотя спектакли маэсе Педро в Кордове были великолепны, даже они не могли сравниться с выступлениями севильских комедиантов. Прекраснейшие миракли и пьесы, которые они ставили, принадлежали перу лучших драматургов Испании. Я совершенно поддался их чарам, и меня ничуть не заботило, что для публики актеры все равно что цыгане; что, рукоплеща им, она одновременно считает театр рассадником порока. Особенно я любил пьесы Лопе де Руэды, чьи герои – болтливые цирюльники, распутные монахи, нищие идальго, разгульные студенты, разбойники и похотливые шлюхи – казались живей и выразительней своих прототипов. На мой взгляд, к большему литератор не может и стремиться. Оставалось только поражаться творческой мощи, с коей де Руэда создавал этих персонажей из плодов собственных наблюдений над человеческой природой. Я тоже хотел стать сочинителем подобных комедий и обрести славу и достаток, чтобы и меня севильцы, встретив посреди улицы, оглушали приветственными возгласами: «Браво! Браво!»

Много лет спустя я подшутил над Севильей и ее горожанами в одной из своих «Назидательных новелл» о беседе собак, Сипиона и Бергансы. «Севилья, – замечает Берганса, – приют всех бедных и убежище всех отверженных, ибо величие ее таково, что там не только легко помещаются люди убогие, но и сильные мира сего бывают едва заметны» [1].

В первую ночь за городскими воротами я так и не смог уснуть, взволнованный неясностью будущего. Я лежал, смотрел в усыпанное звездами небо и вспоминал, как был в Севилье еще юношей. Тогда аромат апельсиновых цветов мешался со сладковатой трупной вонью из-под корней деревьев и розовых кустов. Севильцы верят, что самые красивые и благоуханные розы и самые сладкие апельсины растут на почве, удобренной плотью рабов-нубийцев. Запах гниющей человечины и цветущих деревьев – первое, что улавливаешь, приближаясь к городу.

Гвадалквивир, неприметный ручеек в Кордове, под стенами Севильи превращается в широкую реку. На рассвете ее оливковые воды вскипали от множества барж, баркасов, фелюк, яликов, тартан и простых долбленых лодок. Маленькие суда торопились сгрузить товары в трюмы больших кораблей, которым вскоре предстояло отправиться в Вест-Индию и еще дальше.