Бернхард Шлинк - Ольга

Перед отъездом ты не знал, что ответить на мой вопрос: что тянет тебя в Арктику? А теперь ты нашел ответ? Ты сказал тогда: или в Арктику – или на войну, и еще сказал, мол, у тебя есть друзья, которые говорят, что скоро будет война. Вот и старая Мина говорит, мол, ей привиделись три всадника.

Часто мне кажется, что сил больше нет, что уже слишком много всего: любви, страха, надежды, отчаяния, близости, отчуждения. Иногда охватывает такая ярость на тебя, что сердце чуть не разрывается, а в следующую минуту начинаются жестокие угрызения совести. Вернись! – я зову тебя снова и снова: вернись! – но ты не слышишь. Услышь меня! Вернись!

1 июля 1914 г.

Мой дорогой Герберт!

Июнь тоже был плохой. Вернулась последняя экспедиция, которая еще искала тебя. Они не нашли ни твоих следов, ни записки, оставленной под пирамидкой из камней, как это делают полярные путешественники, ни покинутой палатки, ни брошенного снаряжения. Ваше судно уже пришло в гавань на западном Шпицбергене, льды отпустили его из плена, и участники экспедиции привели в гавань.

Новых спасательных экспедиций не будет. 28 июня в Сараеве какой-то серб застрелил австрийского престолонаследника Франца Фердинанда и его супругу. Одни говорят, Австрия объявит войну Сербии, другие опасаются, что за Сербию вступится Россия. Так оно будет или иначе, но ни денег, ни людей для новой арктической экспедиции никому теперь не набрать. Тебе остается рассчитывать лишь на себя самого.

В той газетной статье, где пишут о возвращении последней спасательной экспедиции, высказываются соображения о том, что ждет тебя и твоих товарищей. Ваших запасов и запасов, оставленных в хижинах и на стоянках прежними экспедициями, а также охотниками и рыбаками, может хватить надолго. Но, пишет газета, полагать, что вы, все четверо, подорвавшие свое здоровье, за лето окрепли и вскоре объявитесь где-нибудь, – это несбыточно. Никогда, мол, нельзя терять веру и надежду, люди подчас способны на то, что превосходит человеческие возможности, в этом им, дескать, помогают высшие, чудесные силы. Но, пишут дальше, нужно с любовью подумать о тех, к кому вы не вернулись и, должно быть, никогда не вернетесь.

Нет, я не теряю веры и надежды, и я ни о ком не думаю с любовью, кроме тебя. В эти месяцы ты иногда и правда был от меня далек. Но теперь ты от меня не дальше, чем был до возвращения последней экспедиции, и не дальше, чем до ее отправки. Меня не интересует, что о тебе пишут. Ты по-прежнему в моем сердце, я надеюсь вместе с тобой, верю в тебя, люблю тебя и остаюсь

8 августа 1914 г.

Мой дорогой!

Германия объявила войну России, затем Франции, затем Англия объявила войну Германии.

41-й пехотный полк уходил на фронт, и я с детьми была в Тильзите. Играла музыка, всюду цветы. Мужчины махали шляпами, молодые женщины не противились, когда солдаты их обнимали, и провожали солдат на вокзале. На поездах надписи: «Прокатимся в Париж!» и «Французу – штык в пузо!»

В деревне у нас никакого воодушевления нет. Когда кого-то забирают в армию, это больно бьет по хозяйству и семье. Добровольцами пошли воевать несколько юношей, с которыми их отцы обращались хуже, чем с батраками. Один паренек зашел со мной попрощаться, он сказал, что войны боится, но своего отца боится куда больше.

Война хороша для городских, но не для крестьян. И детей. Младшие и слабые должны в играх представлять сербов и англичан, а остальные бросаются на них с криками: «Сербия, вот смерть твоя!» и «Боже, Англию накажи!». Крестьяне опасаются за свои запасы и потому больше боятся вторжения русских, чем горожане, сохранившие добрые воспоминания об офицерах российского гарнизона в Тауроггене, где они посещали «Hotel de Russie».

Представляю себе, как бы ты поспешил явиться в свой полк. На минуту я, глупая, даже обрадовалась, что на севере ты избавлен от этой напасти.

13 сентября 1914 г.

Мой дорогой!

Вчера наши разбили русских. Русская пехота и казаки занимали Тильзит с 26 августа, и все у них шло хорошо. Однажды отряд казаков объявился в нашей деревне, они погарцевали перед разинувшими рот детьми, отдали должное пиву, которое им поднес бургомистр, и ускакали. Крестьяне спрятали своих жен, дочерей и батрачек в погребах и амбарах, но казакам не было дела до женщин.

Знаю, надежды на твое возвращение нет. Но ведь уже год, как я пишу тебе, и сегодня, спустя год, ты так же не отвечаешь на мои письма, как не отвечал и до сих пор, – иначе говоря, ничего не изменилось. Ты недосягаем, но ты и прежде был таким. Вижу тебя, как наяву: ты весь закутан, твое лицо почти целиком скрыто под отороченным мехом капюшоном, ты идешь на лыжах, руками в толстых рукавицах держишь лыжные палки, на плечах у тебя ремни от саней, которые ты тянешь за собой. И это ведь ты – кто-то среди белизны снега и льда, далеко-далеко, на лютом холоде… таким я вижу тебя. И я уже не знаю, смогла бы я отогреть тебя своим теплом, если бы ты был со мной. Ты исчез, скрылся. Но не умер, для меня – нет.