Бернхард Шлинк - Ольга

Однако бабушка осталась со мной, и я ощущала ее неприязнь, как и всегда раньше. Случалось, она била меня и еще чаще набрасывалась на меня с руганью. Но даже когда ничего такого не было и она даже не бранила меня, ее неприязнь, точно запах, разносилась в воздухе. И вот я сидела в церкви и снова ощущала такой знакомый и такой ненавистный запах.

Раньше я все гадала, откуда эта неприязнь, всеми силами старалась угодить бабушке и обижалась, потому что она всегда была чем-нибудь недовольна, или я возмущалась, потому что она наказывала меня, хотя мне совершенно не в чем было себя упрекнуть. А теперь вот я не чувствовала ничего подобного – только печаль. Я подумала об Айке. Как хорошо было бы для самой бабушки, если бы она растила меня, девочку, и как было бы полезно мне, если бы мной руководила зрелая опытная женщина. Я бы ее любила, если бы она позволила себя полюбить. А каким счастьем было бы быть любимой! Гёте пишет: «И все ж любить – какое счастье!» [29] И. В. Гёте. Свидание и разлука. Перевод Н. Заболоцкого. , способность любить он ставит превыше счастья быть любимым. Так мог написать человек, абсолютно уверенный в том, что он любим. У меня никогда не было этой уверенности, никогда.

Иногда я принимаюсь себя жалеть, ведь я выросла без любви, и с тобой я тоже не могла безоглядно отдаться любви. Теперь же я думаю о тысячах и тысячах убитых солдат, об их непрожитых жизнях и невоплотившейся любви, и когда я думаю о них, моя жалость к себе вмиг исчезает. Но остается печаль.

Сидя возле гроба, я расплакалась, да так, что не могла унять слезы. Все, что могло быть между мной и бабушкой, и между мной и тобой, и между павшими солдатами и их женами и детьми, – как же это вынести? И чему теперь мне остается радоваться? В эту ночь ты умер снова, не знаю, в который раз. Но еще никогда с твоей смертью не приходила такая пустота.

Наплакавшись у гроба, я встала и пошла бродить по церкви. Посидела за органом, на котором так много играла, потом – в ложе, где так часто сидела с вязаньем или готовила уроки и где мы любили друг друга. Я сидела там и плакала, от воспоминаний было мне невыразимо больно, однако я не могла остановиться, вспоминала, вспоминала и вспоминала, и ты словно был рядом со мной, и в то же время я с тоской сознавала, что тебя нет.

Когда за окнами посветлело, я ушла. Через поля добрела до нашего места на опушке леса. Там все пока без изменений. Я стояла там, смотрела, чего-то ждала, сама не зная чего, и за лесом взошло солнце и озарило своим светом деревья, сначала верхушки, потом целиком, а потом и поле. То было чудесное зрелище.

Твоя, не спрашивай, как это может быть, – все еще твоя

31 декабря 1915 г.

Любимый, это последнее письмо, больше я не буду тебе писать. Простимся! Новый год я начну без тебя. Я больше не хочу, чтобы ты был со мной рядом и в моем сердце. Ты мертв, ты давно уже мертв, а я все еще разговариваю с тобой, и когда разговариваю, я вижу тебя, как наяву, и слышу твой голос. Ты не отвечаешь, но ты смеешься, или недовольно хмыкаешь, или мычишь одобрительно. Ты рядом. Я слышала, бывают фантомные боли у солдат, которым отняли руку или ногу. Руки нет, а она все равно болит, как будто ее не ампутировали. Тебя нет, но боль такая, как будто ты здесь.

Если я люблю тебя, несмотря на то что ты умер, так же как любила раньше, когда ты был жив, – не означает ли это, что ты всегда был фантомом? Что я всегда любила лишь образ, который сама нарисовала? Образ, который существует независимо от того, жив ли ты еще или умер.

Я не изгоняю тебя из своей жизни. У тебя всегда будет свой уголок в моем сердце, будет священный ковчег, твой и только твой, и над ним я иногда буду предаваться воспоминаниям и мыслям о тебе. Но потом я должна запереть ковчег и отвернуться от него. Иначе мне не вынести этой боли.

Помнишь ли ты, как мы в первый раз были близки? Мы собрались на прогулку, но дошли только до нашего места на опушке, где мы часто встречались, разговаривали, учились и где впервые поняли, что друг без друга не можем. Мы обнялись и легли на траву, и все было так, словно иначе и не могло быть, и все же это было удивительно. Мы были невообразимо счастливы. Потом настал вечер, у вас в имении гостил какой-то твой начальник, друг твоего отца, и тебе надо было домой. Я смотрела тебе вслед, а ты обернулся и посмотрел на меня. Потом ты скрылся.

Уходи, мой любимый, оглянись напоследок и все-таки уходи.

27 июля 1936 г.

Айк. Он хочет посмотреть Олимпийские игры, – так он написал мне, и, по его мнению, он уже достаточно долго поработал в Италии, теперь такое время, когда надо жить в Германии. Он неделю провел у Занны, на выходных был у меня, а сегодня уехал в Берлин. Увидит он Олимпийские игры. И останется в Германии. О том, что он член НСДАП и служит в СС, он сказал в самую последнюю минуту, когда мы прощались на вокзале в Тильзите. Высунулся из окна вагона и сказал – как будто вспомнил вдруг о каком-то пустяке и решил быстренько сказать о нем.