Константин Куприянов - Желание исчезнуть

Стрельцов опустил взгляд. Спросить бы у того солдата, который решался на это: чего действительно он хочет, почему зло так манит его, почему месть за Марину для него важнее чести и дружбы?

– Предатель ты, вот ты кто, – холодно сказал Кузьма. – И если ты думаешь, что меня вытащил и я поэтому прощу тебя, то зря. Я знаю, чего ты приехал. Знаю, почему целыми днями сидишь в море, а от меня нычишься в моём же доме. Так вот, да, пора возвращать должок. Ты же знал, что я за этим тебя звал. И ты приехал. Ну давай. Скажи: откуда у него оказались гранаты? Ты же его вёл, ты обыскивал – разве нет? Как ты мог не заметить? Ты им в жопу должен был залезать, чтобы удостовериться!

Солнце достигало зенита, жгло прямым лучом, проникало в мысли, растапливало беспокойство и страхи легко, словно сливочное масло. От солнца не было спасения, как не было спасения от растекавшихся по сознанию Стрельцова лиц и голосов войны. Все романтические мысли оставили его. Не было никакого приказа общества, никакого голоса свыше, никакой причины. Он пошёл туда, потому что хотел, и убивал их, потому что мог. Он ничем не выторговал себе права просто уйти с этой войны, когда пожелает. Ни разу он не был серьёзно ранен или даже контужен при том, что все в отряде погибли, включая Марину и остальных, кого он любил или не любил. Смерть и даже боль обошли предателя, будто для войны его не существовало. И устами командира, тоже оставшегося в живых вопреки всему, люди, которых он погубил, просто произносят очередной неизбежный приказ. И приказов будет ещё очень много – столько, сколько нужно, чтоб в итоге он кончил свою жизнь, как должен солдат передовой, – гибелью.

– Видел пару недель назад странный сон, – сказал Кузьма после долгой паузы, – в конце было, как будто я превращаюсь в собаку. В Борьку.

Пёс услышал своё имя и навострил уши, однако оно было произнесено непривычным тоном, и он не знал, как реагировать.

– Не шуми, Борька, я рассказываю. Это был только наполовину сон, а наполовину это уже случилось, – продолжил Кузьма, думая над каждым словом. – Я вернулся с войны и узнал, что если я буду делать, что хочу, мне придётся воевать тут.

– Ты её с собой принёс, – догадался Стрельцов, но Кузьма не услышал. Он продолжал рассказывать про видение, настигшее его за мгновение до того, как он уничтожил бы Максима:

– Придётся убивать и тут, и опять всё по военному времени. Мир никогда не наступит. И будут вечно только враги и не враги, даже тут, в моём Крае. И врагов намного больше. Кто у меня из друзей?.. Мои собственные – и то враги, понимаешь? Я должен убить их, чтобы меня никто не останавливал. В доме надо сделать крепость, куда никто чужой не войдёт. Им там не место, они тоже должны исчезнуть. И вот я в полубреду шастаю по дому и убиваю их: Галину, Полю, Петровича, Максима, тебя – всех, кто есть в доме, кроме пса. Даже кур убиваю. Потом я выхожу и бросаюсь в огонь. Другого бы он сжёг, но я выдерживаю. Меня уже обожгло раньше, мне больше не больно, я умираю без боли и чувствую только ненависть. А потом моя душа перетекает вот – в него, – он показал на пса, – и уходит куда-то.

Стрельцов погладил Борьку. Тот глядел на людей и сознавал скудным пёсьим умом, что те ведут большой разговор, в котором он имеет значение.

– Помоги мне этого не допустить, – вдруг взмолился Кузьма.

Его лапа легко поглотила кисть Стрельцова и сжала её тугим обручем. Тот не мог вырваться и в упор смотрел на пару покрасневших, отчаянных глаз. Что-то вполне человеческое ещё удерживало командира на этом свете.

– Это Вальхалла, Кузьма, – пояснил Стрельцов, – всем великим воинам туда дорога. Можно только отсрочить.

– Чего-чего это? – смутился Кузьма.

– Загробное пристанище воинов. Всем мужчинам суждено туда попадать после смерти. Видимо, тебя туда перенесёт Борька, он – твоя валькирия. Это скандинавская мифология. И ты это чувствуешь.

– Но я бы не хотел до этого доводить, – Кузьма потупил взгляд, – Ну ты понимаешь… Дочка моя…

– Да не убьёшь ты никого, Кузьма, прекрати! – Стрельцов высвободил руку.

– Откуда тебе знать? Если я чую ярость и ненависть в себе, если они просто бултыхаются во мне. Ты единственный, кто видел…

– Единственный живой, кто видел, – мрачно поправил Стрельцов.

– Ну, без разницы. Ты видел. Ты понимаешь, что я могу.

– Да.

– Никто не понимает. Они просто не могут понять, что я могу, – сказал Кузьма. – Главная по посёлку меня вот пугает, но пугает не тем. Поэтому ты должен сделать, а то я всё тут уничтожу. Помоги мне.