Константин Куприянов - Желание исчезнуть

Стрельцов достиг берега к одиннадцати. К этой минуте все желания в нём погасли – телу лишь хотелось опереться на твердь и напитаться пресной водой. Течение отнесло его далеко в сторону, и он около полутора километров шёл в одних плавках по отмели, чтобы вернуться к вещам. Его ждали Кузьма с Борькой.

– Чего это ты такой хмурый, Профессор?

– А? Да не, – Стрельцов улыбнулся, – просто задумался как следует.

Он жадно припал к горлышку фляги. По виду Кузьмы он понял, что тот пришёл не просто так и тоже почувствовал перемены. А может быть, стал их причиной.

– Санька, моего друга, убили вчера, – сказал он, пока Стрельцов одевался.

– Кто?

– Мои.

– Все?

– Нет, двое. Я думаю, что двое. Теперь с ними надо что-то решать… И быстро.

Стрельцов вспомнил, когда последний раз слышал такой голос. Это разговаривал не Кузьма. Над пляжем раздавался голос командира, который сообщал ему приказ.

– Не-не, стой, я не буду, – поспешил сказать Стрельцов.

– Не будешь?! – зыркнул Кузьма.

– Даже не надейтесь. Всё. Того нету.

Кузьма посмотрел на него хищно.

– Всё! Ничего больше не умею! Всё оставил там! Не помню ни как собирать винтовку, ни как целиться… Слушай, Кузьма, почти полгода прошло. Всё. Забудь. Не говори мне ничего. Сочувствую твоей потере, надеюсь, полиция с ними разберётся.

– Руки помнят, – тихо сказал тот.

Кажется, у него не было оружия, но все трое знали, что у Кузьмы достанет сил убить Стрельцова голыми руками за неподчинение; да и мало ли раз сам Стрельцов видел задушенных Кузьмой, забитых до смерти, больше похожих на кучу мяса в кожаном мешке, мечтающих о смерти. Исход прямого, безоружного столкновения был предрешён, но Стрельцов знал, что соглашаться нельзя. Сколько десятков раз, в дороге, и уже по прибытии сюда, Марина предупреждала его…

Он встал по стойке смирно, высоко поднял голову и готов был умереть. «Камнем ты это сделаешь или руками? Лучше бы, конечно, камнем, ведь достанет одного удара, и тогда тело смогут привести в состояние, в котором не стыдно показаться матери, отцу… Они, возможно, единственные, кто вправе не чувствовать за меня стыд. Кое-что по-настоящему чистое во мне они действительно видели – то, что даже я не увидел».

Однако Кузьма не спешил вставать. Он испытующе смотрел на своего бывшего снайпера. В нём тоже не сразу проснулась память. Очень многое он забыл в госпитале. Рана располагала: сильно контуженного, его еле откачали, еле выковыряли пять разворотивших грудь и ключицу осколков – он вполне заслужил право на беспамятство. Что ещё важнее (об этом знал только Стрельцов, потому что был там, когда Кузьма должен был истечь кровью и умереть), командир не стонал, хотя ещё несколько минут оставался в сознании, не звал никого из людей, а просто лежал и испускал дух. Каждый вздох давался ему с трудом, однако умирал он с достоинством, в молчании, и в некотором смысле заслужил, чтобы кое-что забыть.

– Только мы с тобой знаем, да? – усмехнулся Кузьма.

– Ага.

– Ну и чего ж ты вытащил меня тогда?

– Я всех вытаскивал. Мне было всё равно кого спасать.

– Неправда. Только меня ты и вытащил.

Стрельцов вспомнил комнату, заваленную телами. Почти все были ещё живы, стонали, истекая кровью, запихивая обратно кишки, хватая свои и чужие конечности. Пленный спрятал в рукаве связку трёх гранат и уронил её в комнате, где собрались остатки отряда Кузьмы. Сколько бы Стрельцов ни возвращался в тот день, он не мог понять, как Кузьма смог вынести всю ту боль, кровь и выжить. Стрельцов тащил его на себе, чтобы предъявить в госпитале труп героя, но…

– Я никому не сказал, и ты никому не говорил, да? – уточнил Кузьма.

– Да что тут говорить, – Стрельцов пожал плечами.

Тогда он никого не рассматривал, но теперь развороченные лица всплыли в памяти остро, подробно – он мог разглядеть в памяти каждого солдата, стоявшего там, каждую деталь, и ни один из умерших не хотел легко отпускать его. Каждый вставал, демонстрировал свои покалеченные руки, ноги, головы, потом начинал уменьшаться, молодеть, возвращаться сначала в тело подростка, потом ребёнка, потом младенца. Стрельцов невольно заплакал, понимая (хотя никогда этого не знал), что каждый из них был любимым сыном или дочерью своей мамы, единственным центром и смыслом её жизни, и каждого из этих младенцев он разорвал на части в той комнате, а спас зачем-то лишь того единственного, кого не было жалко.

– Очень тупо с твоей стороны. Тупее только приехать сюда. Вот чего ты ждал? Что я не вспомню? Или что прощу?