Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Он заорал во всю глотку:

– Шура-а-а-a, я тута-а! Брата-ан, я здес-я-а-a!..

А тот все голосил охрипшим голосом и продолжал метаться вокруг сосны. Испуганный Ромка, бросившись к нему, поймал его и крепко прижал к себе, разом ослабевшего и притихшего, будто из него весь дух вышел.

Потом Ромка торопливо, дрожащими руками обмывал его в ручье, и от вида рваных кровяных расчесов во всю изодранную спину его стошнило, так что он долго и надсадно рыгал в ручей, тяжело переводя дух. Обратно шли торопко, Шурка сбивчиво и виновато рассказывал, как все это с ним произошло, и нервно икал:

– Табунок рябчиков спугнул поблизости, где мы остановились на перекур, а они улетели сюда, к ручью. Я и подался за ними через малинник, прямиком, а медведь и вздыбился передо мной, видать дрыхнул в малиннике, ну я и шмальнул ему в морду мелкой дробью, не подумавши, а он, курва, на меня, я от него и до сосны-то добежал, а взобраться не успел. Тут он меня и огрел когтистой лапищей по спине, как огнем обжёг, пиджак сразу сдёрнул, рубашку в клочья и по спине хватанул когтищами, и хорошо я хоть устоял на ногах, а то сразу бы подмял под себя – и кранты бы мне. Так и бегал вокруг этой сосны от него, а он за мной рывками кидался. Глазищи-то я, видать, ему повыбивал, один точно был совсем вывороченный, и ухо ему снес, дак он, думаю, по нюху и слуху за мной гонялся с одним глазом, пока верный Базлай не подоспел, тут они и схватились. Ничего не соображая, я сгоряча начал ахерачивать его прикладом по башке, тот в щепки, я его стволом, а ему, падла, хоть бы что. Базлая порвал на моих глазах, жутко было смотреть, и снова кинулся на меня, а тут и ты подоспел…

Слушая Шурку, Ромка то хохотал до слез от нервного срыва, то матерно и зло ругал себя, что отпустил его одного, и сердито укорял:

– Ты, братан, хоть и десантник, а в рукопашную да в одиночку на медведя бросаться не годится. Дурнем надо быть конченым, ведь подмял бы под себя, костей бы потом не собрали. Ни один бы хирург после не взялся по новой смастырить из тебя нормального мужика…

Потом долго оба молчали, каждый думал о случившемся по-своему, и только перед самым домом Шурка надрывно простонал:

– Спину-то жжет, моченьки нет, будто раскаленную сковородку к ней прислонили…

Безрадостной вышла тогда встреча моих охотников, шибко много было переполоха и слез. Вот уважил так уважил я своего племяша тогда, приветил называется, под медведя парнишку послал, будто намеренно. Не зря говорят, что женское сердце заранее беду чует, весть об этом посылает, да не привыкли мы слушать такое, все нос воротим. Вот и Катерина моя давеча сердцем это угадала, и его мать через большое расстояние, чуя беду, пригнала сюда на всех парах, вся всполошенная – притаившееся горе её здесь поджидало. Да беда-то в одиночку редко ходит, за одной и другая тащится.

Не мешкая, запряг я тогда в таратайку лошадь и отвез племяша в районную больницу вместе с матерью. Шесть дней пролежал он тогда в больнице, малость оклемался и заторопился в свою часть. Помню, сколько его ни уговаривали долечиться в больнице – и врачи, и мы, обещали ему через военкомат все по чести оформить, – но уперся и не согласился. «Я, – говорит, – слово дал своему командиру в срок вернуться из отпуска из-за особой обстановки там, на свой риск он меня отпустил, и нарушить слово не могу». И не нарушил, сдержал свое слово солдатское, надежным оно оказалось, верным присяге, скажу без хвастовства.

Всю дорогу до больницы Анастасия душу мне извела своими слезами, как горошины, катились они по ее лицу, а сама молчала, только гладила сына по голове, а он уткнулся ей в колени и молчал всю дорогу, только постанывал на ухабах, а она слезы все лила и лила. Тут я и не сдержался, прости меня Господи:

– Да ты что своими слезами душу всем изводишь, на кладбище что ли его везешь…? Да он теперь у нас в огне не сгорит, в воде не утонет, смертью-то меченый, долго жить будет, примета такая есть, радуйся этому.

Помолчать бы мне тогда, не каркать лишнее при таком горе, да вот сорвалось.

Прощались мы с ним перед отъездом на ближней станции, и по своей, видать, деревенской дурноте слова путного не сказали на прощанье и только торкались головами да похлопывали друг дружку в обнимке и несвязно бормотали:

– Давай, племяш, держись там как-нибудь. А он мне:

– Да ладно, дядя Коля, само собой…

Вот заладили это, и будто других слов на свете нет, или из головы всё вылетело, или не знаем мы этих слов-то, прощальных… Написал вскоре коротенькое письмецо: «Дорога была шибко маятной, спина разболелась, раны распухли, и ни сидеть, ни лежать было невмоготу. А сейчас все ладно: заживают раны, как на собаке, только спина сильно чешется, что спасу нет от зуда, вот и чешусь, и шоркаюсь обо все углы и стены в казарме, под смех друзей».