Людо Ондрейов - Юность разбойника

В глубокой долине, далеко от деревни, среди больших деревьев сада белел дом. Из трубы шел дым. Ергуш представил себе: мама, в светлом платочке и таком же переднике, стоит у плиты, варит кофе. Кофе пахнет, на дворе кудахчут куры. Мама хмурится, думает: «И где это его носит? Бродяга негодный…» Ергуш жалеет, что нельзя так крикнуть, чтобы мама услыхала: «Тут я! Еду с Томашем окучивать картошку! На самые на Ямки!»

На крутом подъеме Томаш и Ергуш спрыгнули с телеги. Лошади надрывались, тяжело дышали, напрягали мускулы на толстых ляжках.

— Н-но, Пе́йко! Эржа, старая шельма! — покрикивал Томаш.

Эржа, темно-гнедая кобыла, обманывала как могла. Семенила ногами, будто идет быстро, а постромки не натягивались и валек болтался у самого колеса. Томаш нет-нет да и стегнет ее кнутом.

— Старая она, — вдруг развязался язык у Томаша. — Купили мы ее в той деревне, — он показал на глубокую долину к северу, под черным, густым лесом на горе. — Шельма проклятая, везти не хочет… Н-но, дармоедка! — И он хлестнул кобылу.

Взобрались на Ямки: каменистая пустошь с глубокими вымоинами. Это сильные ливни так ее обезобразили. Местами, на маленьких клочках ровной земли, росла густая темно-зеленая трава. Там и сям были разбросаны кусты боярышника и шиповника, лохматились кизил и кислица; кусты опутывало цветущее волчье лыко.

Выше, по склону, — скудные полоски, огороженные хворостом. Из желтого суглинка тянулась тонкая картофельная ботва. Томаш завернул лошадей к ограде, разбросал хворост, погнал лошадей на траву внутри ограды. Остановил телегу, подпер колеса камнями.

— Приехали, — сказал он, сняв шляпу и утирая лоб. — Давай выпрягать.

Распрягли лошадей — пусть попасутся на траве. Кони нагнули головы, хомуты соскользнули им на уши. То и дело взбрасывая хомуты, стали щипать траву.

Томаш взял узелок с завтраком, сел, развязал, принялся за еду: сыр и сало с хлебом. Молча жевал, уставившись в пространство.

Далеко внизу, под Ямками, спал на раннем солнышке город. Туман и дым стлались над красными крышами. Кресты и золоченые шары на шпилях костелов горели как звезды.

— Будешь? — спросил Томаш Ергуша, хотя в узелке уже ничего не осталось — Томаш доедал последнее.

— Не голоден я, — ответил Ергуш. — Ешьте на здоровье.

— Эржа! — закричал на кобылу работник. — Чего не пасешься?

Эржа действительно не щипала траву. Она вскидывала голову, шевелила ушами, ноздри ее подрагивали. Кобыла фыркала, повернувшись к темным лесам, к деревне, где ее купили. Откуда тянуло легким ветерком…

— Эржа!

Заржала тоненько, запрыгала, оборвала вожжи. Длинными скачками перелетела межу, перемахнула через ограду, мелькнула по лужайкам — и скрылась из виду в чаще кустарника.

— Стой! Стой! — орал Томаш.

Он отшвырнул пустой платок, бросился за лошадью — побежал так, что земля летела из-под его каблуков.

Не догнал. Кобыла ушла. Томаш вернулся угрюмый, злой.

— Убью я ее когда-нибудь, — сказал он. — Конюшню свою почуяла, дармоедка. Тащись теперь за ней в ту деревню.

Глаза его так и сверкали, брызгали слюни.

— А ты поди напои Пейко — вон туда, наверх, в Студеную яму. Попаси его, пока вернусь. Да не садись на него, он щекотки боится, — наказал он Ергушу.

Надвинув шляпу на брови, Томаш отправился по следам Эржи — навстречу утреннему ветерку.

Ергушу стало смешно. Ленивый Томаш сам на себя работу накликал. Ему бы только есть да спать, ни о чем он не заботится. И где эта самая Студеная яма? Никогда Ергуш о ней не слышал. Ну да как-нибудь найдет…

Пейко спокойно пасся, знать не хотел вздорную Эржу. Ергуш поймал его, похлопал по шее. Снял с него упряжь, оставил только недоуздок. Упряжь спрятал в кустах и повел коня за ограду, по каменистой тропинке, по склону вверх.

Тропинка привела в большую, корытообразную ложбину. Посередине темнела трава, длинной гирляндой тянулись кусты. На склонах ложбины торчали большие валуны, реденькая травка пробивалась меж камней. Много вилось здесь тропинок — узеньких, извилистых, усеянных козьими и овечьими орешками. Пусто, безлюдно… Вон на валуне каменка сидит. Пискнула, улетела. Мелкие камни гремели под копытами Пейко, будили эхо.

Ергуш шел, поджимая пальцы, — так больно резали, жгли подошвы острые камешки. Остановился у большого камня, задумчиво посмотрел на коня. «Ну и пусть боится щекотки, — подумал он. — А я попробую…» Он влез на камень, доходивший Пейко до брюха, ухватился за гриву и сел верхом — как приклеился.