Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Я скрипел зимой, оставив машину недалеко от офиса, стараясь не заглядывать в красные лица прохожих. Многие из них преувеличивали количество наличного счастья. Вот и сейчас одно, даже мне, серому, как кусок асфальта, улыбаясь, сигнализирует, подкупая: всё хорошо чувак, и сдачи ждёт в ответ, а я тупой, помятый, вредный, небритым подбородком физиономию: «Хрен вам, сегодня у меня нет настроения, для продажи», – прошёл я мимо протянутого молодым человеком флаера.

Острый свет лампы штопает прорехи в моём сознании. В офисе я рисовал каких-то замысловатых человечков на листке ватмана. Обводя жирную точку много раз, добавляя ей детали, до тех пор, пока из неё не получился человек, в компанию ему женщину-запятую, потом пошли люди-вопросительные знаки, люди-тире, люди-скобки, многоточия, выгуливающие собачек ру, люди-доллары, люди-проценты, люди-плюсы и люди-минусы. Ты встречаешься с ними, потом или сразу же расстаёшься, так или иначе они остаются очередным знаком в прозе твоей жизни, наряду с людьми-словами и целыми предложения и даже рассказами. Мне же нужен человек-роман. Мне было скучно без него, без неё.

Я оставил работу и зашёл в магазин, купил себе бутылку сухого, мне нужно было что-то залить в бак, чтобы от этого дня не першило в горле. Устроился на скамье в скверике.

– Представляешь? – отправил ей смс-ку. – В руке консервный нож и банка с душонкой ожидает вскрытия, мне никогда не признаться в своей любви, даже если ты меня возненавидишь. Я собирался открыть бутылку вина, чтобы выпить её без тебя. Если ты спросишь, что я чувствовал в этот момент? Как отрезает себе руки художник, чтобы не рисовать один и тот же натюрморт каждый день. Он не мог нарисовать его только по одной причине: от бытовых предметов падала, словно настроение, любимой тень, твоя тень. Каждый божий день в мастерскую входила тоска и гложила. Она наблюдала, как художник размазывает по холсту, будто масло на завтрак, свой изощрённый ум, с одной только целью – забыть тебя на эти полгода твоей практики. Безумен его роман в красках. Лгать о любви он больше не может: настоящий художник – лгун, а мозг что угодно, но не талант. Его желание – выплеснуть из себя прошлое, чтобы вновь предстать перед тобой чистым и бесталанным и кормиться твоим кощунством и далеко идущими планами.

«Что же ты не отвечаешь, тварь моя любимая, моя безответная тварь?» – сделал я глоток белого с горя.

– Чувствуешь ли ты то, что я чувствую? – отправил я на Иберийский полуостров ещё одно письмо.

– Я бесчувственная, я скоро вернусь.

– Чем ты там занимаешься? – отхлебнул я ещё уже от счастья.

– Испанцами в основном.

– Хорошо, что не сексом.

– Не вижу разницы.

– Это же не кино. Я тоже не вижу, увидел бы – убил.

– Кого?

– Я пока не решил точно. Скорее всего, себя.

– Я же говорила тебе, что потом скучать будешь ты.

– Может, мне стоит к тебе прилететь?

– Нет, жди. Я люблю интересные фильмы.

Телефон замёрз и погас, в пальцах тоже сели батарейки. Писать на морозе смс-ки не дело, я оторвал зад от скамейки и накинул на себя ближайшее кафе. Пролиты люстры, их мягкий свет намочил мои ноги, и вот я уже одет в мягкий уголок, стол покусывает локти, кофе жжёт мой внутренний мир, дым выпускают губы. Я с ним балуюсь, в руке моей сигарета, с ней не поговорить, она скучает, потом, как жена будет из пепельницы ворчать, что я ей сломал жизнь.

Я сидел и пытался вспомнить, как распустилась весна, во сколько осень каркнула, как обожгло меня лето, где приморозило чувства, но не смог. Какой-то период жизни стёрся из памяти напрочь. Разве что некоторые внезапные вспышки из подсознания при виде знакомых местечек, в которых мы сиживали с Алисой, или ароматов, которые сопровождали нас, будь то любимый молотый кофе или всенощный любовный хлопковый протеин акаций, а ведь это было время большой любви.

«Любовь на реставрации, в лесах», – размышлял я, проходя по городу, который я любил всей штукатуркой своей кожи, мимо здания, одетого в саркофаг леса. Прогулки как-то успокаивали, уносили меня в другое измерение, которое не было замкнуто только на мне, ночуя там, где были замечательными дни, я мог ощутить, что не было скупости на время в настоящем, уводя себя его цейтнота в прошлом. Я шёл и пил прохладный воздух сухими губами, что, казалось, уже были отмыты от страстей. Однако до конца не могли привыкнуть к безвинной однополой пустоте, которую ни выплеснуть, ни выплюнуть. Есть такие вещи, которые окрыляют, есть – которые обескураживают. Несмотря на мою привязанность к этому городу, я шёл словно по чужому телу, прохаживаясь по проспектам неоспоримых преимуществ, заглядывая в закоулки старых дворов, зная, что там на меня наброситься шавка кусающих меня недостатков или другая грозная с виду псина – ностальгия. Которую стоит только почесать по загривку, как она уже готова будет преследовать тебя и служить, даже если попытаешься прогнать её.