Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Я не могу её воспринимать цитатой – жизнь короче, меня абсолютно не волновали облака, но подсознание в ночи ещё пророчило – утром упадёт вода, полураспад осеннего дождя, в разводе, молекулы, расклеилась слезливая земля, захлюпала, коричневым бесплодием от пошлых предложений октября.

Этот октябрь был бы в три раза мрачнее, если бы не Алиса. В моей трёхкомнатной квартире, она была четвёртой комнатой. Где даже в настроении противном перечёркнутым обстоятельствами, уютно теплилась заря в глазах, благоухала дрожь. Являлись чувства на рогах, прикосновением наших кож не нужен был стук языка о зубы, потому что инструментом совершенней чем слова, ты топливо по кровеносным трубам моим гнала. А я что я мог, сорвать одним движением ткань, как раздвигают одежду окон, чтоб разум в отключку – с интима пьяный, готовый рассмеяться в глаза порокам, давился мякотью и соком её. Четвёртая комната любимая, откуда не хотел уходить… И утро, находило меня здесь ленивым, вдохновлённым, беспутным. Однажды в постели я так назвал её нежно:

– Ты моя комната. Войдёшь в тебя, и хочется остаться.

А она мне Бродским:

– Не выходи из комнаты, не совершай ошибок. Только их послушаешь, женщин, как сразу же следом получаешь: «Не выходи из дома, побудь со мной, не выходи из коврика, ботинки грязные, не выходи из себя, меня испачкаешь, не выходи из принципа, будь мужчиной».

Мой слух слушал, как включился свет, как кто-то моет лицо, чистит зубы, смотрит в зеркало, потом поставил чайник, глянул в холодильник, из холодильника бесцветная рука протягивает снедь. Зашуршала упаковка утра, это проснулась жена, она обычно вставала раньше меня, стараясь не будить. Я знал эти звуки наизусть, и сейчас, лёжа в кровати, я переживал за неё её утреннюю жизнь. Мяукнул кот: «Видимо, не я один, переживаю», – улыбнулся заспанной мимикой про себя. Шерсть его заструилась по паркету к первому завтраку, грациозно унося под своим поднятым хвостом коричневую розочку. Я включил телевизор и убрал громкость, чтобы чужие динамики мне не мешали. Мне нужна была картинка, а не слова. Показывали Испанию, точнее сказать, лысого дядьку на её фоне. Тот махал волосатыми руками, обращаясь к собору Саграда Фамилии. Я вновь прибавил звук. Умный дядька рассказывал, почему до сих пор не могут завершить его строительство, он был уверен, что, как только собор достроят, сердце собора остановится, что Саграда Фамилия – это кардиограмма Испании. Потом пошёл репортаж с праздника Сан-Фермин в Памплоне. Быки гнали людей по улицам. Я выключил звук совсем, чтобы не слышать воплей толпы. На минутку представил себя там, смог бы я? Или, скорее, стал бы я это делать? Нет, пожалуй, что нет. Мне даже быть рогоносцем казалось куда более безобидным фактом, чем оказаться на рогах. Трудно было сказать, на что это больше было похоже: на проявление смелости, раз ты решил схватиться с быками, или трусости, раз ты от них бежишь. В любом случае, лучше бегать за женщинами, чем от быков, решил я, и пошёл к своей кошке, которая уже, судя по очаровательным запахам, что-то натворила на кухне.

«Хотя друзья, как и люди, рождаются новые, – подумал я о Томасе, – с другой стороны, может быть, я преувеличиваю, зазря наполняя свои дружеские чувства силиконом? Какой он мне друг? Он даже не пьёт».

Томас работал рядом в университете, однако уже давно не заходил. Я даже начал скучать по этому крылатому парню. С ним приятно было провести время до самой парадной через густые цветущие парки рассуждений по аллеям с гипсовыми обнажёнными фигурами наших женщин.

В почте я обнаружил его письмо:

«Салют, амиго! Как ты? У меня всё ок. Новый роман я отправил в другое издательство. Не то что бы я тебя кидаю, но они предложили мне лучшие условия. То есть теперь я, наконец, смогу бросить преподавание, лечь на берегу моря и полностью посвятить себя писанине. Я теперь на творческом окладе. Плюс чаевые с продаж. Надеюсь, ты меня понимаешь».

Я не хотел никого понимать. Я убил в себе эту привычку, потому что всякий раз, когда я пытался это сделать, начинал страдать. Расстроился, конечно, но это не было похоже на расстройство желудка, это расстройство я мог переварить со временем.

Этой ночью я мало спал, а значит, был чувствительным, уязвимым, нежным, словно наполненным кофе с молоком. Покоем этой ночью был разбужен, мой сон обрезался об месяц, утончённый в сталь. Темень в бессонницу не нужна, однако окно по-прежнему завешано сукном ночи, будто от посторонних, таких же выспавшихся днём и полуголых.