Дёрдь Шпиро - Дьяволина Горького

Однажды Максим неожиданно уехал в Ленинград. Никого не предупредил – просто не явился ужинать.

Ленинградские чекисты содержали в городе несколько борделей, началось это еще во времена Зиновьева, который об этом знал и негласно приветствовал. Магда считала, что Максим потому и сбежал туда. В Москве тоже были бордели из заключенных женщин, но здесь Максим был на виду, и о нем сразу же донесли бы Ягоде. Алексей немедленно позвонил Ягоде, тот связался с ленинградским ОГПУ, и едва Максим прибыл, его встретили ленинградцы и ближайшим рейсом отправили обратно в Москву.

Доходили до меня и такие слухи, что якобы Горький послал Максима к Кирову обсудить с ним заговор против Сталина, но Ягода их выдал. В самом деле, Кирова вскоре убили, но все эти разговоры – чистой воды небылицы, потому что нормальному человеку и в голову не пришло бы, учитывая тогдашнее состояние Максима, доверить ему важное сообщение.

Я об этом ничего не знала, на Малой Никитской Максим с семьей жили в другом крыле, мне же хватало забот и с Алексеем, которому Первого мая опять предстояло стоять на трибуне мавзолея. Чтобы физически поддержать его, я заранее вколола ему камфару, обычно она помогала. Я видела, что Максим вернулся домой, но при мне никаких разговоров не было. Тимоша на сей раз на Красную площадь не поехала, решила остаться с детьми. Я тоже осталась дома. На трибуну для дипломатов в этот раз приглашение получил Максим, он уехал. Ночевал он дома, а на следующий день, второго, отправился со своими приятелями-чекистами в Серебряный Бор.

Домой его привезли четвертого. Секретарь Ягоды Буланов присоединился к их компании третьего мая, а перед этим, еще второго вечером, они, пьяные, легли спать на холодную землю, с которой только что сошел снег, остальные быстро проснулись, а Максим продолжал спать. Там его и забыли на всю ночь. Это неправда, что они перед этим купались в реке, как неправда и то, что слышала где-то Магда: будто Максима убили. Наплевательство, пьянство да безответственность – вот что его убило. Уж такой наш народ, каким был, таким и останется.

Сбить Максиму температуру мы не смогли, по тревоге подняли Сперанского, Левина, Хольцмана и Плетнева, а до их приезда за ним ухаживала я. Горчичники и компрессы не помогали, а других средств против пневмонии не было. Пенициллин появился уже после войны. И если организм не сопротивлялся, то помочь ему было невозможно.

Мы с Магдой не знали, что говорить детям. Тимоша не хотела, чтобы они были на похоронах. Ракицкого спросить было невозможно, он отсиживался у себя в комнате. Крючков тоже не смел ничего сказать, его еще не проинформировали, какова будет в этом деле позиция партии. Не знал он и о том, будет ли на похоронах Сталин. Алексей же сказал, что девочки непременно должны присутствовать, и не надо им врать, не надо рассказывать обычные в таких случаях сказки про загробную жизнь.

Но мы с Магдой решили, что все-таки Бог должен быть, и должен быть рай, и воскресение должно быть. Сама я давно неверующая, но я понимала, что немецкое протестантское воспитание Магды имеет свои преимущества. Немецкого языка она уже не знала, но веру в ее семье сохранили. Стоит все же ценить то, что люди за тысячи лет придумали для облегчения связанных со смертью переживаний, ведь наши предки, поди, были не глупее нас. Они так же не веровали, как не веруем мы, но на этот случай непременно должны были что-то придумать.

Приглашенных было немного, официальное уведомление о похоронах не публиковали. Катерина Павловна позвонила друзьям; у кого не было телефона, те ничего не узнали. Вход в дом со стороны Малой Никитской был перекрыт, пройти можно было только через сад. Всех дважды проверяли чекисты, как будто в доме прощались с каким-то выдающимся революционером. В столовой, где был установлен открытый гроб, суетился сожитель Катерины Павловны Михаил Константинович. От имени Алексея, который не спустился из своей комнаты, гостей учтиво приветствовал сухопарый согбенный Ладыжников. Друзья подходили к гробу и целовали в щеку худого лысого старика, каким стал к тридцати шести годам этот когда-то такой симпатичный белокурый ребенок. Облачала его я, словно бы репетируя предстоящее вскорости облачение Алексея.

На кладбище я стояла слева от Алексея, готовая подхватить его, если вдруг станет падать. Катерина Павловна стояла справа и беспрерывно рыдала: вот и сына приходится провожать. Но у нее от Алексея хотя бы был сын, который, прожив почти полных тридцать семь лет, добровольно спился.