Николае Русу - Лия

Нина была одета легко — в прозрачной блузке, легкой длинной юбке, стянутой в талии. Волосы — зачесанные назад и скрепленные на затылке — подчеркивали правильный овал лица. Все та же улыбка. Господи, неужели она не понимает, что страстное желание понравиться делает ее смешной, даже невыносимой?

— Привет! — сказал я, задумав разыграть ее.

— Привет! — ответила она.

— Уж не знаю, какая у тебя радость, а вот у меня большие неприятности.

— Что случилось? — испуганно спросила она. Улыбка слетела с лица, и в этот миг полные, приоткрытые губы и тревожный взгляд сделали ее такой привлекательной, что я чуть было не сделал ей комплимент. Но вовремя одумался.

— Я встретился с Еудженом, и он ни с того ни с сего набросился на меня, якобы я не даю проходу Татьяне.

— Кто такой Еуджен, и откуда взялась эта Татьяна?

— Не притворяйся, ты же их знаешь.

— Я их знаю? — удивилась Нина и, смутившись, густо покраснела.

— Конечно… и очень хорошо, — серьезно ответил я.

— Ну, хорошо, положим, знаю, — согласилась она, — опустив глаза, затем медленно проговорила: — И зачем ты мне все это рассказываешь?

— Я все это рассказываю тебе, чтобы ты знала, что я получил нагоняй за здорово живешь. Этот Еуджен, как я тебе уже сказал, преграждает мне путь и, слово за слово, вызывает меня на дуэль. Послушай, говорю, дорогой Онегин, ты ошибся адресом, я не Ленский. Пардон, говорит он, делает красивый реверанс и удаляется своей дорогой. Вот и вся заваруха.

Она внимательно посмотрела на меня, губы ее затрепетали, и, хотя ей удалось сдержать слезы, голос ее дрожал:

— Кристя, ты никогда не говоришь со мной серьезно.

Мы вошли в квартиру. Я затворил за собой дверь и слегка обнял ее, прижав к груди.

— Не сердись, ведь я пошутил.

— Сколько я тебя знаю, ты все время шутишь, а я хочу, чтобы ты хоть раз был серьезным и произнес те слова, которые должен был произнести уж не знаю когда… слава богу, мы не…

Я приостановил ее тираду поцелуем… Она вырвалась из моих рук. Лицо ее раскраснелось, грудь вздымалась.

— Сумасшедший, ты из меня всю душу вымотаешь.

Я сделал шаг вперед, взял ее за руки и посмотрел прямо в глаза:

— Все?

— Все, — ответила она и облегченно улыбнулась. Затем пригрозила мне пальцем. — Ну и хитрец же ты. Ладно уж, жду следующую шутку.

— Начиная с этой минуты, я буду до крайности серьезен. Специально для тебя, — торжественно, но неискренне произнес я.

Она, однако, не почувствовала фальши в моих словах, в чем я смог убедиться в тот же вечер.

Я понимал, чего хотела Нина, каких «серьезных» слов она дожидалась. Но дело в том, что эти слова я хотел произнести по велению своего сердца, а не под чью-нибудь диктовку. Однако ей не хватало терпения, и эта поспешность, кажется, все и испортила.

— Где тетка Ирина? — спросила Нина после небольшой паузы.

— Уехала в село к своей сестре.

— И тебе не страшно одному?

— Просто умираю от страха, но что поделаешь, — ответил я и ушел в другую комнату, чтобы выбрать рубашку и примерить ее перед зеркалом.

Через несколько минут я вернулся. Она сидела, откинувшись на подушку и, в этой позе утомленного человека, смотрела на меня странным, затуманенным взглядом. Губы ее горели. Во всем ее теле чувствовалась нега, лицо побледнело, стало похоже на маску.

— Нина, тебе плохо? — встревожился я и присел рядом.

Она обхватила мою голову руками и притянула к груди.

— Нет, мне хорошо, — прошептали ее горячие губы.

— Нина, я знаю… понимаю… я… — я сбился и запнулся, ибо понял, что не смогу соврать. Я мог бы сказать, что люблю ее, но не был в том уверен и не осмелился солгать. Мне казалось, что любовь должна быть горячее, страстнее, живее. С Ниной меня связывают привычки, какие-то общие интересы, желание избежать одиночества, создать хоть какую-нибудь пару, чтобы было с кем выйти на улицу. Я решил сказать ей, что только время сможет все прояснить. Однако тут же подумал, что время работает не только на нас, но и против нас. А она ждала конкретного ответа и, если не услышит нужных ей слов, сделает все от нее зависящее, чтобы я их все-таки произнес. А что если я отвечу и потом буду жалеть об этом?

Я отлично понимал, что Нина меня любит, я знал ее достаточно хорошо: легкомысленность не была ей свойственна. Я убеждал себя, что мой мужской долг — предложить ей… попросить ее… доставить ей удовольствие… но, как назло, мысли мои все чаще и чаще возвращались к образу продавщицы из магазина.

Я словно превратился в сказочного Фэт-Фрумоса, который никак не мог вырваться из волшебного леса и все время возвращался к замку феи. Уж не помню, о чем дальше говорится в сказке, но я упорно сопротивлялся и призывал себя к благоразумию: я думал о том, что фея могла быть заколдованной и оказаться на самом деле ведьмой, и тогда… Я говорил себе, что лучше синица в руках, чем журавль в небе… Вот только журавль мне казался привлекательней ручной синицы…