Элизабет Страут - Когда все возможно

— Как вы меня напугали, — сказала Линда.

— Ну, и вы меня.

Они постарались поскорей выбраться из толпы покупателей и отойти подальше от магазина. Слегка возвышаясь над Линдой, Карен-Люси — она все-таки была очень высокого роста — сказала:

— Мэм, клянусь Богом, после того, как несколько лет назад я пережила собственную трагедию, у меня порой возникает чувство сострадания буквально к каждому. Это чистая правда. Возможно, это единственное благо, явившееся следствием того, что со мной произошло. Однако должна сказать, что ваш муж очень испугал мою подругу, он прямо-таки смертельно ее испугал.

— Где она?

— Я только что отвезла ее в аэропорт. Сейчас ей нужно поскорее попасть домой и посоветоваться с хорошим врачом.

— Послушайте, я не имею об этом ни малейшего представления.

Карен-Люси так прищурилась, что ее красивые глаза стали похожи на щелки.

— Нет, это вы меня послушайте! И не вздумайте потом гадить у меня за спиной и рассказывать, что это, должно быть, мышь где-то сдохла. Вы наверняка что-то знаете о проделках вашего мужа, и если Иви доведет дело до суда, а я, черт побери, очень надеюсь, что она так и поступит, вас вызовут туда в качестве свидетеля, и ваш долг …

— Я совсем ничего не знаю о проделках мужа, — холодно отчеканила Линда, осторожно наблюдая за Карен-Люси из-под темных очков. Та смотрела сейчас куда-то вдаль, за окно, и Линда заметила, что ее красивые глаза покраснели.

Помолчав немного, Карен-Люси медленно кивнула и очень тихо и спокойно сказала:

— Да, детка, разумеется. Вы меня, пожалуйста, простите. — Теперь она смотрела вроде бы прямо на Линду, но той все равно казалось, что эти прекрасные глаза по-прежнему смотрят куда-то вдаль. — Я, безусловно, не имею права советовать, какую той или иной женщине следует проявлять осведомленность или хотя бы понимание в отношении поступков и намерений ее мужа. Мне очень жаль, что я не сдержалась и вела себя как слон в посудной лавке. Еще раз прошу прощения.

Почти всегда испытываешь изумление, вдруг получив разрешение войти в такое место, которое всегда считал навечно для тебя закрытым. Подобное чувство испытывала сейчас Линда, когда, совершенно ошеломленная, стояла возле магазина самообслуживания при заправке, смотрела сквозь витрину на освещенные солнцем пакеты кукурузных хлопьев и слушала слова сочувствия — сочувствия абсолютно незаслуженного, ибо, если Карен-Люси и не знала, что было на уме у Линдиного мужа, то сама Линда знала это даже слишком хорошо и уже понимала, сколь многое из этих слов вскоре окажется правдой. Это означало, что Ивонна Таттл и Карен-Люси никогда больше не приедут в этот город, да и суда никакого, скорее всего, не будет, и никто даже не упомянет о тех камерах наблюдения, что установлены у них в доме, и она, Линда, будет отныне жить с мужем, чувствуя себя совершенно свободной, ибо ему придется всегда помнить — будут ли они вместе смотреть по телевизору вечерние новости, или же гулять по проселочным дорогам, или просто сидеть в ресторане и болтать о том о сем, — что от очень и очень больших неприятностей его в значительной степени, а может и полностью, спасли благоразумие и осторожность жены. В доме у них никогда больше не будут останавливаться женщины, а гостевая комната, возможно, превратится в солнечный рабочий кабинет, только ни ему, ни ей даже заходить туда лишний раз не захочется, и на стене там будет висеть знаменитая фотография Карен-Люси с разбитыми вдребезги тарелками.

Собственно, суть всего этого Линда почувствовала в ту же минуту. Она даже свои темные очки наконец сняла, желая хорошенько вглядеться в глаза Карен-Люси. Ей очень хотелось коснуться руки этой женщины или даже погладить ее по щеке — причем потребность в этом была какой-то удивительно настойчивой, словно Карен-Люси тоже была одной из них, «хорошеньких девушек Найсли», и тоже неожиданно получила предательский удар с тыла, когда, вернувшись домой из школы, обнаружила, что ее мать уехала, бросив их, а ведь все свое детство Линда была уверена, что мать ее любит, что она, Линда, для нее очень важна.

Поджидая ее, Чарли Маколей стоял у окна, глядя, как сгущаются сумерки. Поверх темной от копоти стены парковки кольцами вилась колючая проволока, словно эта замусоренная жалкая площадка перед мотелем являла собой такую угрозу для внешнего мира — или же невероятную ценность, — что ее следовало охранять с особой тщательностью. Для Чарли вид этой колючей проволоки лишь доказывал тщетность тех усилий, с помощью которых оформители витрин универмага — Чарли только что прошел мимо него — пытаются пробудить у покупателей мечты о красивой жизни (и парковка, и универмаг принадлежали тому городку, который они тогда вместе с ней подыскали для своих встреч всего в получасе езды от Пеории). Глядя на эти витрины, думал Чарли, можно, пожалуй, захотеть купить пневматический дворник для уборки снега или хорошенькое шерстяное платьице в подарок жене, только это все ерунда: несмотря на милые желания, внутренне ты все равно останешься крысой, суетливо выбегающей из норы на поиски пропитания среди гор мусора и стремящейся непременно прогнать другую, пришлую, крысу, а может, и захватить ее гнездо в куче битых кирпичей и так его загадить, чтобы казалось, что твой взнос в строительство этого мира походил всего лишь на еще одну кучку экскрементов.