Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Остальных детей переправили к родственникам. Братьев Глеба и Бориса – во Владимир, к родне жены; сестер Антонину и Ульяну – в Санкт-Петербург, в семью двоюродного брата Густава; а младшего, Михаила, родившегося в 1915-м, уже после начала войны, – в Царицын. Там жили дальние родственники Шмидтов, потомки немецких колонистов, торговавшие солью и лошадьми, ведшие дела с калмыцкими племенами; младший болел желудком, и семейный детский врач прописал ему кумысолечение.

Три года Арсений заведовал прифронтовым госпиталем. Об этих годах Кирилл не знал почти ничего. Документы госпиталя пропали в Гражданскую; письма прадеда, скорее всего, были уничтожены позже – из опасения, что ретивые следователи НКВД отыщут в них мнимое свидетельство вины бывшего царского офицера.

Остались только открытки – снова открытки, – посылаемые детям по праздникам, и ответные послания. Но в них, конечно, не было ни слова о войне; ангелочки и собачки, корзины цветов и ленты – только почтовые штемпели позволяли отследить путь госпиталя, сопоставить его с топографией и хронологией сражений.

Уцелело несколько писем Софьи; она писала приказчику, управлявшему усадьбой. Дом ветшал, нужно было чинить флигель, купить водовозную бричку, застеклить парники, побитые градом. Мужчин из окрестных деревень забрали на войну, все труднее было убирать урожай, зато прислали двух пленных, бывших солдат австрийской армии, сербов по национальности: те работали на совесть, но приказчик все равно видел в них агентов вражеской державы и подозревал в недобрых умыслах.

Приказчик, дальний родственник Софьи, взятый на службу по просьбе родни, раньше был исполнителен, беспрекословно слушался хозяев. Теперь же – в армию его не взяли по здоровью – сам почувствовал себя хозяином, стал вольно обращаться с деньгами.

Фронтовые записи Арсения состояли из названий медицинских наставлений и книг. Хотя он не воевал, а лечил, война истощила его. Он видел тщетность излечения: солдат потом привозили в госпиталь по второму, по третьему разу. И не видел никакого всеобщего выхода: только движение к пропасти; был раздавлен грозной бессмысленностью любых усилий, исчезновением всякого пафоса, который так или иначе придает смысл сегодняшним страданиям, находит им оправдание или по крайней мере объяснение в будущем.

Даже былая воодушевленность социалистическими идеями пропала. Осталась только уверенность, что хуже не может быть, не в человеческих это силах – сделать хуже. И единственный смысл в поле бессмыслицы – прекратить ее, бессмыслицы, порождение, выключить время, подвесить в воздухе летящие снаряды, остановить скрестившиеся сабли.

Поэтому, думал Кирилл, впоследствии Арсений услышал большевистский призыв к «миру без аннексий и контрибуций» не как тактическую политическую установку, а как голос вне политического контекста, голос разума среди разверзшегося безумия.

Истощенный внутренне, Арсений стал медлителен в поступках; он больше не верил в способность человека что-то решать в своей жизни, ждал указания, подсказки, импульса от судьбы, внешней воли, которая избавила бы от необходимости действовать по своему разумению.

Привязанный к госпиталю, к раненым, Арсений бездумно истратил весну и лето семнадцатого. Еще были в цене деньги империи, были открыты границы с нейтральными странами – но Арсений не предпринял ничего, что предписывал ему обращенный в прошлое взгляд Кирилла.

А потом Кирилл понял почему. Арсений упустил момент, когда мог спокойно отправить из госпиталя домой жену и дочь. Им было все опаснее оставаться на фронте, солдаты, особенно в ближних тылах, уже перестали быть армией, – и тем более опасно трогаться в дальний путь одним. Будь Арсений другим человеком, он бы схитрил, выдумал себе ложную болезнь, выпросил внеочередной отпуск, – но он был бесхитростно честен, и честность подпитывалась пассивностью его натуры, давала оправдание тому, чтобы ничего не предпринимать.

В конце августа, во время выступления Корнилова, в госпиталь привезли подполковника, которого подняли на штыки ополчившиеся на корниловщину солдаты. Он был еще жив, но скончался после нескольких часов мучений. Запись об офицере, растерзанном подчиненными, которые и выбрали его от имени полкового комитета в командиры, была первой собственно дневниковой записью за все фронтовое время: Арсений, видимо, отделился, отсоединился от армии, сумел почувствовать себя обособленным, штатским человеком.