Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Кирилл догадывался, на что намекали, чем завуалированно угрожали Андреасу. Внутри аппарата военной контрразведки была создана комиссия генерала Батюшина, подчиненная начальнику штаба Верховного главнокомандующего. «Фактически в это время Батюшин был диктатором России», – читал Кирилл в послереволюционных мемуарах. Люди Батюшина по законам военного времени имели право обыскивать и арестовывать кого угодно – и потому занимались рейдерством, шантажом, угрожая обвинением в государственной измене, за которое полагался расстрел. А параллельно работал Особый комитет по борьбе с немецким засильем, изучавший уставные бумаги компаний на предмет обнаружения подозрительных вложений и сносившийся с комиссией Батюшина.

Особые совещания, особые комиссии, бессудные расправы, аппарат государственного насилия – большевики ничего не изобретали, думал Кирилл. Они создавали ВЧК не на пустом месте, а по свежим лекалам предшественников. Длительная война, поражения, угроза народного бунта уже породили у царского правительства готовность к чрезвычайным мерам как норме жизни, паранойю охоты на ведьм, которые переняло советское государство – и которые возвратились вместе с чекистской властью уже на его, Кирилла, веку.

Батюшин стал потом белым, эмигрировал, умер в Бельгии и в 2004 году перезахоронен в Москве при участии ФСБ – какая посмертная карьера, какая наследственность! – думал Кирилл. А ближайший его коллега, генерал-лейтенант Бонч-Бруевич, был первым царским генералом, пошедшим на службу к красным , к Сталину и Дзержинскому, возглавлявшим тогда военное бюро партии; именно Бонч-Бруевич связал, соединил группу генералов Генштаба и будущих творцов октябрьского переворота.

ВЧК, основанная сразу после захвата власти большевиками, была прямой наследницей комиссии Батюшина и Бонча. Потом она много раз перерождалась, меняла название, отращивала новые клыки взамен затупившихся: ОГПУ, НКВД, МГБ, КГБ… Но семя зла было посеяно при царской власти. И Андреас – у Кирилла перехватывало дыхание – Андреас был одним из многих, кто помог этому злу возрасти, думая, что совершает благо или, по крайней мере, выбирает зло меньшее.

Фабрики и заводы у Андреаса в первую половину шестнадцатого года все же не отобрали. Никаких документов, никаких намеков, как это получилось, – но Кирилл догадывался, что, как сказали бы современники Кирилла, Андреас занес кому надо – Распутину или кому-то из распутинской камарильи, а может, сторговался с Батюшиным, перекупил генерала. Но – чувствуя, что эти люди будут тянуть из него еще и еще, их обещаниям верить нельзя, – Андреас стал давать деньги на революцию.

Сначала Аристарх, старый знакомый Арсения, вылеченный в усадьбе после первой революции, появился около Андреаса. Кирилл предполагал, что опытный боевик и подпольщик давно разузнал, чей Арсений сын, какую богатую семью он, получается, держит в кулаке, потому что, вскройся дело, Арсению бы грозило наказание за укрывательство и недонесение.

Пока был жив Густав, Аристарх выжидал. И вот теперь, узнав, наверное, из газет о смерти старика, который спустил бы его с лестницы, невзирая на всю опасность для внука, он объявился.

Андреасу сообщили, что рабочие фабрики, выполняющей военный, не терпящий срывов заказ, собираются бастовать и представители стачечного комитета ищут встречи с хозяином. Андреас сразу понял, что стачка заказная, но сначала решил, что ее организовали конкуренты, желающие его разорить и заставить все-таки продать компанию; а это оказалась боевка во главе с Аристархом, вымогающая деньги для партийной кассы.

Андреас дал денег неохотно, лишь для того, чтобы предупредить стачку и покрыть старый грех сына (Арсению он о происходящем не писал), – хотя понимал, что отдает себя в руки боевиков и они придут снова, угрожая его скомпрометировать.

Но потом – это «потом» наступило очень скоро – он, кажется, увидел свое жертвенное поприще, свой (не буквальный) повтор судьбы Андреаса – Соленого Мичмана.

Он решил пожертвовать состоянием, добрым именем, образом мыслей, воспитанием, всей жизнью своей пожертвовать – но добиться, чтобы гонители были наказаны, чтобы семья Швердт могла перестать опасаться своей фамилии. Наверное, тут еще была тайная, запоздалая месть Густаву, отнявшему его талант, пустившему его дар на низкое дело обогащения.

Андреас узрел спасение в доктрине Интернационала, в марксистской идее классов – и, переламывая, перемалывая себя, начал давать боевикам всё б о льшие суммы, смотрел сквозь пальцы на агитацию на своих заводах. Кажется, он подсознательно ждал, что сотрудничество его с революционерами вскроется, он будет арестован, осужден, возможно казнен, но революция после покарает его врагов.