Сергей Лебедев - Гусь Фриц

В одной из частей начался сыпной тиф. Арсений получил приказ вывезти тифозных больных в глубокий тыл, в карантин. Он рисковал заразить семью, но риск окупился: в тифозный эшелон не лезли мародеры, его не останавливали разнообразные власти и комитеты, самочинные солдатские и матросские заставы; так, за пазухой у смертельной болезни, Арсений вывез дочь и жену с рассыпающегося, разбегающегося фронта.

В усадьбу приехали в начале октября. Кирилл размышлял: почему Арсений не остановился в Москве у отца, в большом доме, зачем отправился в деревню? Сначала Кирилл предположил, что Арсений устроил себе, жене и дочери карантин, чтобы убедиться, что они не заразились тифом. Инкубационный период около двух недель, начало болезни внезапное, посмотрел Кирилл медицинскую энциклопедию; если бы Арсений заразился, он мог бы принести болезнь в дом отца и не знать об этом.

Но потом Кирилл понял, что Арсений наверняка именно так и отговорился, написал о необходимости соблюсти осторожность, выдержать карантин, – но на самом деле хотел спрятаться от отца, от большого города, от времени, от мира, остаться в деревне, где врачебное ремесло охраняло бы его лучше любого оружия, и переждать, пока политики решат, кому и как править дальше.

В усадьбе жили старая прислуга и два пленных серба; управляющий бежал с деньгами, вырученными за урожай. Для семьи эта потеря пока мало значила, Андреас все еще был богат и мог ссудить средства сыну. Но кража и побег были недобрым предзнаменованием; само ощущение, что по дому ходил вор, вещи были перед ним беззащитны, проложило тонкую пелену отчуждения между стареющей усадьбой и вернувшимися хозяевами.

Неподалеку от усадьбы стоял на лесном отшибе дом с пристройками, называлось это место Катин хутор. Обитала там посреди позаброшенного сада старуха, вдова священника, с приживалкою. Сыновья давно хотели перевезти ее в близлежащий Серпухов, но она отказывалась, говорила, что хочет там дожить, где с мужем жила. Скаредная была старуха, пока была в силах, ребят деревенских из сада гоняла. И помнил Арсений по отрочеству, что толковали в деревне, будто в подполе у нее золотой крест припрятан и деньги, что муж скопил. В шутку толковали, только чтоб старуху подразнить, ну и мальчишки это подхватывали, лазали в окна смотреть: не укажет ли ненароком старуха, где дверца заветная, где клад припрятан?

Старуху и приживалку убили за день до того, как приехал Арсений. Его позвали осмотреть тело. Женщин пытали, огнем руки жгли, чтоб сказали, где сокровища свои хранят.

Годы рядом жили, все знали, что бедна старуха, нет у нее крестов золотых, болтали только по вредности языка. А теперь, когда смутное время наступило, кто-то из вчерашних мальчишек запытал старуху до смерти: то ли поверил в давние слухи, то ли куражился.

Арсений был вооружен, мог не бояться нападения. Но страх его был другой: он почувствовал, что наступило время обманов ума и зрения, фантасмагорических превращений, недобрых миражей, в которых просвечивает будущее ближнее и дальнее. И то, что произошло потом, только утвердило Арсения в этом ощущении.

Кирилл положил поверх дневника прадеда Арсения письмо бабушки Каролины; и его поразило, что только он может смотреть в оба текста; он – третий, он – видящий все.

Письмо она писала в тридцать седьмом году, осенью. Она любила, а вокруг шли аресты, подбираясь все ближе. И она почему-то не отправила письмо; скорее всего, потому, что адресат был арестован, выбыл из мира живых. Ни адреса, ни фамилии, только имя – Аркадий; чернила расплылись от слез.

Она пыталась уговорить возлюбленного быть с ней – словно могла уберечь его, если чувство будет взаимным. И чтобы доказать, объяснить свою способность быть амулетом, она писала, среди прочего, об одном осеннем вечере семнадцатого года, о себе самой в пустой зале усадьбы.

Кирилл проверил по календарю: это была последняя осенняя гроза 1917 года. Запоздалая гроза, пришедшая тогда, когда уже пусты, бессильны небеса и нет в воздухе смут, беспокойств. Кирилл представил, сопоставляя записи прадеда и письмо бабушки, как это было.

Гроза была не слишком яростна: погрохотало за лесом, сверкнуло вдали и смолкло. Ждали дождя, но ни капли не упало. Только изменился вечерний свет, удлинил дороги, раздвинул вширь поля; потом пришли сумерки, которым передалась грозовая напряженность, рассеянная, не сумевшая родить вспышку молнии сила электричества. В такие сумерки кажется, что вот-вот появится кто-то, придет с поля или приедет по главной аллее; и знаешь, что домашние никого не ждут, а смотришь, стоя на веранде или прижав лоб к оконному стеклу, – не мелькнет ли чужая фигура, не блеснет ли свет фонаря, качающегося в руке.