Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

Вытащил, протер ее и, бросив на нее одеяло и подложив под голову свой свитер, осторожно, чтобы не разбудить Нинку, улегся. Конечно, ржавые пружины заскрипели, заныли, но гостеприимной хозяйке было уже все равно – она громко, по-мужичьи, храпела, широко открыв беззубый, старушечий рот.

Рано утром собрался на кладбище – Нинка еще крепко спала. Оставил ей записку и вышел на улицу.

Было хмуро и пасмурно, и он вспомнил о ленинградской ранней весне, о долгой последней прогулке с Мариной по Невскому. Вспомнил Катькин сад, Маринины холодные руки и прохладные твердые губы, ее запах – невыносимо яркий запах женщины – и подумал: «А может, зря? Зря так резко рванул, зря испугался? Ведь никого лучше, чище и благороднее не встречал. Да и Нонна – ах, какой бы сказочной тещей оказалась Нонна Сергеевна! И бабушка Анна Станиславовна, милейшая и умнейшая. Нет, все-таки я дурак. И чего так струхнул? А ведь мог появиться свой дом. Дом, где меня ждут и всегда мне рады».

Откинув дурацкие мысли, он быстро пошел к метро.

Не замечая ничего вокруг, хмурый народ, опустив головы и подняв воротники, спасаясь от колючего ветра, спешил по делам – день был рабочим.

У кладбища Иван купил букет красных гвоздик – спасибо и на этом, цветы по-прежнему были в большом дефиците. Быстро, не смотря по сторонам, дошел до своих. Там все было так же, да и что могло измениться? Хотя нет, не так – цветник неопрятно зарос густым сорняком, а прошлогодние листья мокрой темной гнилой кучей закрывали плиту. Чуть накренился и памятник в разводах от дождя и пыли. А на него смотрели дед и бабка. Бабка, как всегда, с легкой иронией:

– Ну что, блудный внук? Заявился? А мы и не чаяли! Забыл ты нас, Ваня.

А дед… В углу губ обычная ухмылочка:

– А, Ванька! Привет! Как ты там, внук? Опять небось напортачил?

Иван оглянулся, увидел полуразвалившийся фанерный ящик и осторожно присел на него. Ящик качнулся, скрипнул, но устоял. Вынув из кармана пачку сигарет и отсыревшие спички, попробовал прикурить, но не получалось – влажные спички ломались. Чертыхнувшись, он прикурил с пятой попытки и, глядя на фотографию, сказал:

– Ну, ребята, привет. Как вы там? У меня, если по-честному, как-то не очень складно. Да, напортачил, ты, дед, прав. Буду стараться поправить, что ли… А уж получится ли? Да бог его знает! Но живой, уже хорошо.

Ему казалось, что он слышит поскрипывание деда: «Ну как же так, внук? Как же тебя угораздило? Эх, был бы я рядом!» И причитание бабки: «Ваня, сынок! Да как же так, милый? Чтоб все так сразу? И мы тебе не помощники…»

Он успокаивал их, убеждал, что теперь все хорошо. Про развод и Илюшу – коротко, почти ничего. Про Нинку подробнее. Ну и про аварию и про больницу. Про отца, Тоню и Мишку – чтобы их слегка успокоить.

Потом спохватился, отругал себя, что не взял ни тряпку, ни воду, ни веник. Да и есть ли у Нинки веник? Навряд ли – Нинка и веник несовместимы. Из кармана достал носовой платок и, извинившись за неуважение и несообразительность, стал тщательно протирать фотографии, с которых еще нестарые и бодрые дед с бабкой с печалью и укором смотрели на внука.

Кое-как оттерев грязь, положил у подножия памятника гвоздики.

Вспомнил, что бабка их ненавидела, называя «цветами революции». Бабка любила пионы.

– Прости, баб! Ну уж что было. – Попрощался: – Пока, мои дорогие! Вы уж простите меня, дурака. – Сглотнув комок, застрявший в горле, пошел к выходу.

Припустил дождь; поежившись, Иван поднял воротник куртки и прибавил шагу – нога разболелась прилично, на сырость она всегда начинала болеть. Вот ведь зараза.

На Кунцевское приехал через час, могилу Велижанского нашел не сразу – вокруг как грибы выросли новые памятники. Памятник у Леньки, конечно, был – Машка поставила, догадался он. Или Ника… Кто их разберет? Не уверен, что с уходом Леньки они его поделили.

Вместо фотографии на камне был портрет – называлось это ручной гравировкой. Недавнее веяние. Но похож – на портрете Ленька был как живой. Вечная ирония в глазах, усмешка: «Ну как, братья и сестры? Разобрались? Разобрались во всем? Ох, нет, не уверен! А я вот свободен! От всего – в том числе и от вас, и от ваших разборок – вот кайф!»

Ленькина могила была чистой и ухоженной, не то что могила его стариков. Иван почувствовал острый укол совести. Впрочем, у него есть оправдание. А здесь – две вдовы. Есть, как говорится, кому последить. Молодцы, девки!

«Ну что, брат? – Он вгляделся в знакомое лицо. – Вот такие дела… Плохо мне без тебя, Ленька. Очень плохо. Нет, жалеющие есть! И сочувствующие присутствуют. А вот обсмеять некому. Некому принизить ситуацию, сделать ее незначительной, смешной и комичной: ой, инвалид! Хроменький мой, колченогий! Крепись, брат! Главное, чтобы на потенцию не влияло! А все остальное ерунда! Все правильно, Ленька. Все правильно! Не про потенцию, уж конечно! А про то, что я на двух, как ни крути, ногах. И при руках. И при башке своей глупой. И еще – живой. Я жив, а вот ты, Ленька, нет… Прости, брат, что разнюнился. Кретин я, согласен. Ну все, все! Беру себя в руки. И в ноги – ха-ха! И еще – скучаю я по тебе, Ленька. Сильно скучаю, Велижанский. Веришь?»