Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

– Что колотишь-то? – хмуро спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила: – Нету их. Съехали. В Изра и ль свой съехали. Все, с концами. И чего им не хватало? Вроде все у них было…

– Когда? – прошептал он. – Когда они… уехали?

– Да вчера, поутру. В шесть такси пришло – я слышала, как грузились, как бабка охала. Как Женька на нее шипела.

Он молчал.

– И чего? – оживилась соседка. – Катька твоя тебе ничего не сказала? – В ее глазах читалось любопытство. – Не предупредила?

– Не моя, – ответил Иван. – Она не моя. – И медленно стал спускаться по лестнице.

– Не горюй! – неслось ему вслед. – Будет у тебя таких еще штук двести! А про Катьку забудь – на черта тебе предатели родины?

Иван вышел во двор, сел на лавку у подъезда и понял, что вот теперь жизнь точно закончилась. Просто закончилась, и все. Как прозаично, однако. Нет, он не собирался кончать с собой. Ни прыгать с десятого этажа, ни резать вены, ни бросаться под поезд. Ничего этого он делать не станет – еще чего! Слишком много чести! Она даже не попрощалась с ним, не позвонила. Что о ней думать? Она недостойна. Недостойна его страданий, тоски. Его любви. Она предательница. Пусть живет как хочет. И он будет жить. Как сможет. Наверное, получится. Куда он денется? Только как это будет, Иван не представлял. Потому что самое сложное – пережить предательство. А его уже предавали: сначала мать, потом – отец. И он снова один на всем белом свете. Вот так получилось.

Как он жил после Катиного отъезда? Да как-то жил. Собирал у себя большие компании, благо деньги были, отец присылал, словно откупался от него. Ну и поддавал, разумеется. Никогда он так много не пил. Вспоминал бабкины слова про дедову родню: «Да там, у этих чертовых Громовых, все алкоголики! Через одного. Смотри, Ваня! Наследственность у тебя отвратительная». Слыша это, дед приходил в ярость:

– Это кто в моей семье алкоголик? Ну-ка, поподробнее, Мария Захаровна!

Бабка пыхтела и раздувала ноздри:

– Ах, вам напомнить, глубокоуважаемый Петр Степанович? Всех перечислить?

– Начинайте, глубокоуважаемая, ну-ну! Я весь внимание!

Бабка, надо сказать, оставшуюся дедову родню помнила отлично – не только двоюродных братьев и сестер, но и троюродных, теток и дядек, шуринов и деверей и с удовольствием перечисляла незнакомые имена. Дед слушал молча, все больше и больше хмурясь. И вдруг его лицо вспыхивало счастливой улыбкой:

– А вот здесь, Марь Захарна, ты не права! Не был пьяницей дядька Матвей. Вот хоть режь меня на куски, а не был!

Дед кипятился, хлопал ладонью по столу, а бабка, получая удовольствие от его возмущения, спокойненько отвечала:

– Хорошо, Петр Степанович. Ошиблась, бывает.

После отъезда Кати в его квартире постоянно торчали какие-то люди – знакомые и не очень, приятели притаскивали своих приятелей, а те – своих. Приносились авоськи со спиртным, на балконе копились, пылились горы пустых бутылок, а когда кончалась выпивка или деньги, грязные бутылки складывали в ванну и поливали из душа, а потом бежали их сдавать. Иван жил в постоянном угаре, мало что понимая и еще меньше желая понять. Иногда ему казалось, что он – полудохлая рыба в мутном, загаженном и отравленном аквариуме. А за грязным стеклом медленно движутся странные силуэты. Кто эти люди, зачем они здесь? И как мало воздуха! Он задыхался. Плотный сигаретный слоистый дым не рассеивался от коротких проветриваний, силуэты людей виднелись в дымке, словно в тумане, все медленно и лениво передвигались, шатались из угла в угол, фланировали из комнаты в кухню, кто-то спал на диване, кто-то, малознакомый или вовсе чужой, варил на плите кофе или жарил яичницу, а ванная почти все время была закрыта на задвижку – попасть в нее было сложно. Там занимались любовью незваные гости.

Иногда Иван впадал в бешенство и разгонял компании. Но спустя пару дней, когда от одиночества становилось невыносимо тошно, снова обзванивал друзей и, словно нищий на паперти, умолял прийти. Ну а тех долго просить было не надо. И опять начиналось безумие.

Он спал с незнакомыми или малознакомыми девицами, а поутру долго не мог очухаться, с удивлением разглядывая чужое лицо рядом на подушке. После этого было противно и тоскливо. И все-таки так было легче. В этой безумной круговерти и бестолковой суете было легче забыться. А забыться ох как хотелось!

Так и прожил в этом угаре почти два года. Чуть не вылетел из института, не на шутку испугался, своими глазами увидев приказ об отчислении, клялся декану, что завяжет с гулянками. Тот был суров: