Игорь Козлов - Время «Ч»

— Понимаешь, — говорил он, — сейчас у меня третий год работает студия — пер-во-классная! Она объединила вокруг себя интеллигенцию города. При студии сформировался своеобразный дискуссионный клуб… Нас любят, к нам тянутся! — Генка с гордостью ударил себя в грудь, будто именно в ней была сосредоточена эта вселенская любовь. — Представляешь?.. Люди приезжают из Москвы на машинах, на электричках, снимают номера в гостиницах — только для того, чтобы вечером посмотреть наш спектакль! Всегда столица выкачивала из нас лучшие творческие силы. И вдруг начался обратный процесс! К нам с удовольствием едут по распределению, потому что знают: это тот самый Глебовск, в котором знаменитый «Монолит»…

— Что за «монолит»?

— Так называется наша студия — «Монолит».

— Странное название.

— Почему?.. Монолит — это твердость идейных позиций, единство коллектива, в конце концов — фундамент, на котором все строится… По-моему, замечательный символ.

— Сам придумал? — иронически спросил Кондрашов.

— Нет, — скромно потупился Генка. — Это наш режиссер — Юрий Григорьевич Равич. Личность, я тебе скажу — уникальная! Гений! Просто гений… Я его из Москвы вытащил, квартиру здесь пробил. Да ты приходи вечером, я тебя со всеми познакомлю…

И был спектакль, который потряс Кондрашова — «Оптимистическая трагедия».

Конечно, Павел знал эту пьесу Всеволода Вишневского, кинофильм смотрел… Но то, что увидел он, скорее было похоже на песню, на старинную русскую песню, в которой все — и удаль, и тоска по загубленной молодости, и предчувствие близкой смерти…

Из темного пространства сцены, как из мрака прошлого, волшебный луч «машины времени» выхватывал, казалось, подлинных людей той эпохи. Их корежили страдания, разрывали страсти, мучили воспоминания… Озверевшие рожи моряков-анархистов были точным слепком с тех, что видел он на границе — в толпе, неумолимо идущей по льду с сопредельного берега.

И величаво, надменно шествовал по гудящей «палубе» толстый, краснощекий Вожак, и от слов его: «Все лживые скоты. Все отравлены. Под корень всех рубить надо…» — веяло холодом и злобой.

И среди этого сброда, как былинка, как аленький цветочек в море чертополоха, металась хрупкая девушка — комиссар. Она думала, сомневалась, искала, уговаривала себя и других и наконец… принимала решения — иногда страшные, посылавшие людей на смерть; и снова терзалась одним и тем же немым вопросом: «Имею ли право?..»

И была она, как Пашкина душа, в ту минуту — после боя…

Люди выходили из зала притихшие, изумленные. Из какой-то потаенной двери выскочил сияющий Генка, он с гордостью сказал: «Вот так…» Потом обнял Кондрашова за плечи и потащил за кулисы.

На пыльной, потускневшей сцене ползали парни-монтировщики, яростно раздирая декорации. Сникшие актеры сидели в маленьких комнатках — Генка называл их «уборными», смывали с лиц остатки грима.

В узком коридоре Павел столкнулся с высоким сухощавым мужчиной.

— Юрий Григорьевич! — оживленно воскликнул Генка. — Разрешите вам представить. Это Кондрашов. Помните, я о нем рассказывал?..

— Да-да, конечно… — рассеянно сказал режиссер и протянул Павлу вялую худую руку.

На вид ему было лет тридцать с небольшим. В лице — что-то иконописное: впалые щеки, аскетичные, узкие губы, высокий лоб, который так и хотелось назвать «челом», но самое главное — глаза, огромные голубые глаза. Они смотрели на Кондрашова спокойно и равнодушно.

— Вам понравилось? — спросил Равич.

Пашка попытался в двух словах рассказать о том, сугубо личном впечатлении, которое возникло в нем. И вдруг он увидел, как порозовело лицо режиссера, маленькие морщинки собрались вокруг рта.

— Ах, как точно… — тихо сказал Равич. — Вы говорите почти моими словами… Слушайте, Павел, завтра суббота. Мы будем прогонять новый спектакль. Мне очень важно услышать мнение умного военного человека. Именно военного… — повторил он и с надеждой спросил: — Придете?

Кондрашов согласился.

Когда сутулая фигура режиссера скрылась в дальнем конце коридора, Генка уважительно сказал:

— Слушай, ты ему понравился — редкий случай.

— Почему? — удивился Павел.

— Знаешь, это такой человек. Он близко к себе никого не подпускает. Все видит, все понимает, все чувствует, но все — как бы со стороны. Великий созерцатель!.. — Генка многозначительно поднял вверх палец, потом щелкнул свой «переключатель», хихикнул, игриво ткнул Кондрашова в бок. — А сейчас я тебя познакомлю с нашей примой! Не теряйся!..