Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Вопрос.

– Об этом не будем.

– Вопрос.

– Нет, и не принижай мои умственные способности, я не собираюсь говорить, почему не хочу об этом говорить. Если все это попадет в статью «Момента», Хэлли ее прочтет, а значит, прочтет вслух Бубу, и я не буду говорить про смерть Аиста или стабильность Маман для статьи, в которой они прочтут про мой взгляд, а вдобавок какое-то авторитетное мнение о моем взгляде, вместо того чтобы самим принять выводы. То есть сделать. Сделать, принять. Нет, сделать выводы.

– Им обоим лучше подождать, пока они оба не уберутся оттуда подальше, прежде чем смогут хотя бы осознать, что происходит, что Маман – бесповоротная психопатка, блин. Все эти термины, уже ставшие клише, – отрицание, шизогенная, патогенная семейная, как ее, система, и так далее и тому подобное. Один бывший знакомый говорил, что Чокнутый Аист говаривал, что клише заработали свой статус клише потому, что такие очевидно правильные.

– Я ни разу не видел, чтобы они ссорились, ни разу за все восемнадцать лет дома и в академии, – это все, что я скажу.

– Вопрос.

– На мой взгляд, покойный Аист стал жертвой самого чудовищного розыгрыша в истории, – это все, что я скажу.

– Ладно, приведу еще один антидот 11из жизни, который скажет об эмоциональном климате Маман больше, чем любое прилагательное. Господи, ну видишь, я уже начал употреблять в речи части речи, стоило мне только вспомнить об этом всем. Вот что главное в людях, которые по-настоящему и опасно безумны: они поистине гениально заставляют людей вокруг считать, что это они сами безумны. В военном деле это зовется психологическая война, к твоему сведению.

– Вопрос.

– Прошу прощения? Ну да, еще одна иллюстративная штука. Что бы выбрать. Раздолье позоров. Выберу наугад. Кажется, мне было, наверное, двенадцать. Точно знаю, что был в 12-летних, в туре того лета. Хотя я играл в 12-летних, уже когда мне было десять. С десяти до тринадцати меня считали одаренным, с большим будущим в теннисе. Угасать я начал где-то во время пубертатного периода. Считай, мне было, скажем, двенадцать. Тогда у всех на уме была НАФТА, какие-то так называемые «платные магистрали информации», и все еще было эфирное телевещание, хотя у нас стояла спутниковая тарелка. Академии и в мыслях ни у кого не было. Аист периодически пропадал, когда появлялись деньги. Думаю, он все возвращался к Лайлу в Онтарио. Считай, мне было десять. Мы еще жили в Уэстоне, также известном как Вольволенд. Маман

тогда почти не вылезала из огорода. Еще одно занятие, которым она не могла не заниматься. Пунктик. На домашние растения еще не перешла. Называла посадки своими «Зелеными детками». Не разрешала нам есть цукини. Никогда не срывала, они вырастали до чудовищных размеров, высыхали, отваливались и гнили. Веселуха. Но главным ее увлечением было каждый раз готовить огород к лету. Еще в январе начинала заполнять списки, прицениваться к удобрениям, рисовать схемы грядок. А я говорил, что ее отец сажал картофель, когда-то был миллионером – картофельным магнатом, в Квебеке?

Но, в общем, начало марта. Эти сережки электрические или это само по себе? Как это я раньше их не замечал? Мне казалось, женщины, которые переносят медь, не носят больше ничего, кроме меди. Видела бы ты сама себя в этом освещении. Флуоресцентный свет обычно женщин не красит. Нужно быть исключительной…

– Вопрос.

– На семейном участке Маман. Квебек, St.-Quelquechose 1, что-то в этом духе. В жизни там не был. В его завещании только было сказано – подальше от могилы его папы. Прямо у Мэна. В сердце Впадины. Родной город Маман целиком стерли с карты. Жуткие экоциклы, без мачете шагу не ступить. Надо будет попробовать вспомнить название города. Но, в общем, но да, в общем, Маман в огороде, на холоде. Стоит март и очень брр-холодно. Помню как сейчас. Приводил этот инцидент нескольким профессионалам семейного профиля, и ни одна бровь не оставалась неподвижной. От таких антидотов у всех профи по патогенным системам брови взметаются ввысь, выше лба, и исчезают только где-то под затылком.

– В общем, ну мне, скажем там, тринадцать, а значит, Хэлли – четыре. Маман – в огороде на заднем дворе, возделывает славную каменистостью новоанглийскую почву прокатным мотоблоком. Тут неясно, то ли Маман управляет мотоблоком, то ли наоборот. Машина старая, полный бак бензина, который я заливал через воронку, – Маман втайне верит, что от нефтепродуктов бывает лейкемия, и ее выход – делать вид, что она не понимает, что случилось, если штуковина не работает, и стоять, заламывая руки, и позволить тринадцатилетнему мамину помощнику сделать грудь колесом и угодливо диагностировать проблему, а потом я заливаю бензин. Мотоблок громкий и неуправляемый. Ревет, пыхтит, лягается, и мать за ним ходит с видом человека, который выгуливает недрессированного сенбернара, оставляет пьяные спотыкающиеся следы в вывороченных грядках, за штуковиной. Что-то есть такое в очень-очень высокой женщине, которая управляет «Рототиллером». Маман невероятно высокая, выше всех, кроме Аиста, который нависал даже над Маман. Естественно, она пришла бы в ужас, если бы сама задумалась, что вытворяет – подстраивает так, чтобы с бензином, который, по ее мнению, раковый, обращался маленький ребенок; она даже сама не знает, что у нее фобия на бензин. На ней две пары