Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Грустный и красивый мальчик арийского вида соглашается на соблазн развратного престарелого типа, но только на том условии, что тот предохранится. Мальчик, хотя и косноязычный, эту оговорку обозначает предельно четко. Или безопасный секс, или до свидания, ставит он ультиматум, предъявляя узнаваемый квадратик из фольги. Отвратительный престарелый тип – уже в домашней куртке и аскотском галстуке из шелка абрикосового цвета, с сигаретой в длинном белом мундштуке в стиле ФДР, – оскорблен, думает, что молодой проститут принял его за настолько безнравственного и развратного престарелого типа, что у него вполне может быть и Он – вирус иммунодефицита человека, думает тип. Его мысли передаются посредством анимированных облачков, которые, как надеялся Сам во второй половине своей средней стадии, зрители найдут одновременно самоосознанно непритворными и чрезвычайно развлекательными. Престарелый тип Уотта серо щерится – как он думает, по-доброму, – и послушно берет квадратик из фольги, и срывает галстук – как он думает, с чувственной изысканностью. но внутри облачка у него бушуют височные судороги садистского гнева на грустного светловолосого мальчика, который принял его за угрозу здоровью. Считываемая угроза здоровью здесь называется – и устно, и в облачках – просто Он. Например: «Мелкий засранец решил, что раз я такого развратного вида, то долго этим занимаюсь и у меня наверняка есть Он, вот, значит, как», – думает престарелый тип в зазубренном от гнева облачке.

Так что теперь, всего лишь на шестой минуте картриджа, Дорожка 510, дряблый престарелый тип берет грустного красивого мальчика в стандартной гомосексуальной манере (на гиперболизированных четвереньках), под балдахином в пошлом будуаре: молодой проститут безропотно занимает гомопокорную позу на четвереньках, потому что развратный селадон показал, что надел презерватив. Молодой проститут, которого во время самого акта показывают (на четвереньках) только слева, благодаря хрупкости, тощим бедрам и заметным ребрам кажется по-своему прекрасным, тогда как у престарелого типа – обвисший зад и маленькие острые груди человека, которого довели до гротескного состояния годы разврата. Половая сцена выполнена в ярком освещении, без всякого мягкого фокуса или легкого джазового саундтрека, чтобы облегчить атмосферу клинической бесстрастности.

Но чего не знает грустный светловолосый покорный мальчик – так это что развратный престарелый тип, когда уходил в ванную с бургундской темной плиткой прополоскать рот коричной жидкостью и промокнуть «Феромонным мускусом» от «Кельвина Кляйна» дряблые точки пульсации, украдкой спрятал в ладони старомодное одностороннее бритвенное лезвие, и когда на животных четвереньках горбится над мальчиком и получает удовольствие, подносит рабочий конец лезвия к самому анусу грустного мальчика, так что острая сторона лезвия с каждым толчком режет и презерватив, и находящийся в состоянии эрекции фаллос, хотя отвратительный престарелый тип не думает о крови и какой-либо боли от порезанного фаллоса, по-прежнему горбится и двигает тазом, стягивая разрезанный презерватив, как шкурку с сосиски. Молодой проститут, покорно сгорбившись на четвереньках, чувствует шелушение презерватива, а потом кровь, и начинает сопротивляться, как обреченный, чтобы оттолкнуть оставшегося без презерватива истекающего кровью дряблого престарелого типа из и от себя. Но мальчик щуплый и субтильный, и старику нетрудно зажимать его под своим рыхлым обвисшим дряблыми телом до самого момента, пока он не корчит гримасу, пыхтит и доводит свое удовольствие до конца. Похоже, существует какое-то негласное правило демонстрации откровенных гомосексуальных половых сцен: тот, кто занимает покорную сгорбленную позу на четвереньках, отворачивается от камеры, пока фаллос доминирующего партнера внутри, – и Сам соблюдает это правило, хотя самоосознанная сноска-субтитр внизу экрана даже слишком назойливо подчеркивает, что правило соблюдается. Проститут поворачивается измученным лицом к камере, только когда безнравственный престарелый гомосексуалист вынимает окровавленный и сморщившийся после удовольствия фаллос, обращает лицо со светлыми бровями налево к зрителям в немом вопле, падает на субтильную грудь, раскинув руки на парчовых простынях и высоко задрав растленный зад, только теперь демонстрируя в складке между ягодицами и большой приводящей мышцей яркое фиолетовое пятно, ярче любого синяка и с восемью расходящимися паучьими лучами, которые являются, как сообщает перепуганное облачко старика, безошибочным осьминого-ярко-синячным признаком саркомы Капоши – самым универсальным симптомом Его, и мальчик рыдает, что безнравственный старый гомосексуалист сделал его – проститута – убийцей; задранный зад качается перед перепуганным лицом престарелого типа от сотрясающих тело рыданий, пока мальчик рыдает в шартрезную парчу и снова и снова визжит: «Убийца! Убийца!»; почти треть хронометража «Сообщника!» посвящена слезному повторению этого слова – намного, намного дольше, чем требуется, чтобы зрители поняли твист и всевозможные его толкования и значения. Как раз о таких вещах мы с Марио и спорили. На мой взгляд, даже невзирая на то, что оба персонажа в конце картриджа играют через край, основополагающая идея «Сообщника!» остается абстрактной и саморефлексивной; в итоге мы думаем и переживаем не о персонажах, а о самом картридже. К моменту, когда последний повторяющийся кадр затемняется до силуэтов и на их фоне ползут титры, и лицо старика больше не корчится в ужасе, а мальчик затыкается, главной мыслью по просмотру картриджа становится вопрос: есть какой-то смысл в 500 секундах повторяющегося крика «Убийца» – т. е. озадаченность, потом скука, а потом нетерпение, а потом мучения, а потом почти что ярость, которые вызывает у зрителей фильма статическая повторяющаяся финальная 13 фильма, вызывались ради каких-то теоретическо-эстетических целей, – или же Сам просто поразительно хреновый монтажер?