Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Лайл отмахивается от обид, как от гнуса, которого почти не замечаешь. Он целиком увлечен проблемой. Молния – уже далеко над Атлантическим океаном – теперь высвечивает его слабым стробированием. Нельзя недооценивать предметы, советует он Стайсу. Не сбрасывай предметы со счетов. В конце концов, мир, который совершенно древний, состоит в основном из предметов. Лайл наклоняется, просит жестом подойти Стайса еще ближе и решается рассказать Стайсу историю одного человека, которого он когда-то знал. Человек этот зарабатывал на жизнь, посещая различные публичные заведения, где собирались и скучали нетерпеливые и циничные люди: он заходил и держал пари, что может встать на любой стул, а потом поднять стул с пола, не сходя с него. По всем признакам чистый развод. Его модус операнди был таков: он вставал на стул и объявлял публично: «Эй, я могу поднять этот стул, не сходя с него». Случайный зевака собирал ставки. И хандрящий автовокзал, или очередь на получение прав, или больничная приемная обалдевают. Они смотрят на человека, тот 100 % стоит на стуле, а потом берет его за спинку и поднимает на несколько метров от пола. Зрители бурно обсуждают фокус, устраивают побочные пари. Набожный экспериментальный онколог, сам умирающий от неоперабельной колоректальной неопластики, плачет: «Почему, о Господи, почему ты дал этому человеку идиотскую шутовскую силу, а я не властен над собственными разбушевавшимися колоректальными клетками!» И прочие безмолвные вариации на подобные размышления среди зрителей. Пари выиграно, $ сгребаются и выдаются ему – человеку, которого, как говорит Лайл, он когда-то знал, – тот спрыгивает на пол, рассыпая из карманов при приземлении случайную мелочь, поправляет галстук и уходит, а обалдевшие зрители таращатся на предмет, который он не недооценивал.

Как и многие молодые люди, генетически предрасположенные к тайным проблемам с наркотиками, Хэл Инканденца также испытывал тяжелые проблемы с зависимостью от никотина и сахара. Потому что курение во время тренировок тупо убьет – только Бриджет Бун, стероидная девочка из 16-летних по имени Кэрол Сподек и одна из близняшек Воут достаточно мазохистичны, чтобы курить, хотя и Тедди Шахт известен тем, что время от времени балуется панателлой. Жажду никотина Хэл как может старается утихомирить, несколько раз в день засовывая под губу пригоршню бездымного табака «Кадьяк Зимолюбка», сплевывая либо в дорогой сердцу с детства стакан НАСА, либо в пустую банку из-под «Протеинового напитка на завтрак «Спиру-Теин», та даже сейчас стоит – на пустом пятачке, который все обходят стороной, – рядом с горкой теннисных мячей, которые детям за столом сегодня не надо сжимать за едой. Более серьезные проблемы у Хэла с сукрозой – вечно манящей сиреной любителей Хоупа, – потому что он жаждет его постоянно – Хэл, сахара, – хотя в последнее время чувствует, что любая доза сахара свыше уровня 56-граммового энергетического батончика «АминоПэл» теперь вызывает странные и некомфортные эмоциональные состояния, которые вовсе не идут на пользу на корте.

Сидя в шляпе проповедника с набитым многослойной пахлавой ртом, Хэл отлично понимает, что Марио унаследовал фетиш на картриджи с куклами, антрактами и зрителями от их покойного отца. Сам во время среднего антиконфлюэнциального периода прошел через субфазу одержимости идеей о связи зрителей с различными типами зрелищ. Хэлу даже вспоминать не хочется ту жуткую штуку про карнавал глаз 154. Но другая высокотехнологичная короткометражка называлась «Медуза против Одалиски» и была съемкой несуществующей постановки в театре Форда в столице страны Вашингтоне, которая, как и все его произведения про зрителей, влетела Инканденце в копеечку из-за расходов на массовку. В этой вещи массовка была хорошо одетой зрительской аудиторией из мужчин с бачками и дам с веерами, которые заполняют зал от первого ряда до лож бенуара и балконов и смотрят невероятно жестокую и зацикленную на себе пьеску под названием «Медуза против Одалиски», относительно бессюжетный сюжет которой заключается в том, что мифическая Медуза, с волосами-змеями и вооруженная мечом и отполированным щитом, сражается не на жизнь, а на смерть или окаменение с L'Odalisque de Ste. Therese [122] Святая Тереза из Лизье. , персонажем из квебекской мифологии, предположительно, она была настолько нечеловечески красива, что любой бросивший на нее взгляд мгновенно обращался от восхищения в огромный самоцвет. Итак, у Медузы вполне очевидное оружие, а у Одалиски вместо него только пилочка для ногтей, но зато еще и ручное косметическое зеркальце, и они с Медузой, по сути, двадцать минут кружат, скачут по изукрашенной сцене, стараясь картануть друг друга холодным оружием и/или обездвижить друг друга отражательными поверхностями, для чего каждая скачет в такую позицию, чтобы вторая увидела свое отражение анфас и тут же окаменела, осамоцветилась или что угодно. В картридже по их молочно-пиксельной прозрачности и бесплотности в глаза бросается, что они – голограммы, но неясно, кто они на уровне пьески – видит / не видит ли аудитория их как призраков, или духов, или «реальных» мифических существ, или чего. Но на сцене происходит безостановочный экшен – со сложной хореографией, азиата-постановщика для которой Сам выписал из какой-то коммерческой студии и поселил в ДР, где тот ел как птичка, все время вежливо улыбался и не сказал никому ни слова, кроме, кажется, Аврил, к которой азиат-хореограф сразу проникся теплыми чувствами, – балетный, полный завораживающих маневров, почти-промахов и твистов, и театральная аудитория в восторге и явно с полными штанами радости, потому что спонтанно ударяется в овации – вполне возможно, из-за одной только хореографии пьески в фильме, – и тогда это, по сути, мета-аплодисменты, полагает Хэл, – потому что хореография у боевой сцены гениальная, ведь обе противницы постоянно обращены к зрителям соответственно чешуйчатой и молочно-белой спинами 155, по очевидным причинам… вот только пока щит и зеркальце смертоносно вращаются в руках под разными стратегическими углами, некоторые члены прилично одетой аудитории пьески постепенно начинают улавливать фатальные отражения противников, и тут же обращаться в некие такие рубиновые статуи в креслах первых рядов, или каменеть и сыпаться, как летучие мыши с эмболией, с лож и балконов, и т. д. Картридж длится, пока в креслах театра Форда не остается никого живого, чтобы аплодировать вложенному нарративу пьесы – боевой сцены, и кончается, пока перед немой аудиторией разноцветных камней по-прежнему разворачивается бешеное фехтование двумя эстетическими орудиями. Зрители самой «Медузы против Одалиски» были невысокого мнения о фильме, потому что киноаудитория так и не улавливает достойного взгляда анфас на то, что именно в бойцах оказывает такой мелодраматический эффект на живую аудиторию в театре, а потому киноаудитория чувствует, что ее только раздразнили, а в конечном итоге и в чем-то обманули, и кино не выпускалось за пределами одного региона, и картридж брали в прокат так же активно, как вчерашние газеты, и теперь его практически невозможно найти. Но этот фильм даже с натяжкой не назвать тем, который аудитория возненавидела у Джеймса О. Инканденцы больше всего. А больше всего она возненавидела его штуку с вариабельной длиной под названием «Прикол», которая совсем недолго держалась в прокате, да и то лишь в разрозненных последних доинтерлейсовских общественных арт-кинотеатрах в таких местах, как Кембридж, Массачусетс, и Беркли, Калифорния. И «ИнтерЛейс» никогда не рассматривал фильм для переиздания в «сигнале на заказ» – по очевидным причинам. Афиши, вывески и постеры арткинотеатров должны были гласить следующее: «ПРИКОЛ: Мы настоятельно рекомендуем вам НЕ выкладывать денежки за этот фильм», что артхаусные завсегдатаи, естественно, сочли умным, ироничным и антирекламным приколом, и потому еще как выкладывались на бумажные билетики, собирались на сеанс в свитерах-безрукавках, твидовых пиджаках и юбках в сборку, и налегали на эспрессо в кафе, и искали места, и рассаживались, и предкиношно закидывали ногу на ногу поудобнее, и оглядывались с безразличной внимательностью, и думали, что камеры «Болекс Н32» с триплетами – за одной стоял высокий сутулый старик, а вторая была водружена на огромную голову странного мальчика, который опирался на какой-то стальной шип, торчащий из груди, – большие камеры у светящихся красных «Выходов» по бокам от экрана, думали посетители, здесь для рекламной, или антирекламной, или закулисной метадокументалки, или еще чего такого, ну понятно. Но это до того момента, когда гас свет, начинался фильм и на широком экране появлялся только широкоугольный бинокулярный кадр этой самой аудитории арт-кинотеатра, которая собирается с эспрессо, ищет места, рассаживается, оглядывается, закидывает ногу на ногу и изрекает всякие предкиношные мысли своим вторым половинам в очках с толстыми линзами о том, что наверняка означают реклама «Не-тратьте-деньги» и камеры «Болекс» в художественном смысле, и откидывается, когда гаснет свет, и глядит на экран (т. е. теперь на самих себя, как выясняется) с прохладно заинтересованными улыбками в ожидании высокоинтеллектуального развлечения, улыбками, которые, как теперь фиксируют камеры и проекция на экран, начинают медленно сползать с лиц, когда зрители видят, как они рядами пялятся сами на себя со все менее и менее заинтересованными и все более и более пустыми, а затем озадаченными, а затем, в конце концов, разъяренными выражениями. Полный хронометраж «Прикола» составлял ровно столько, сколько последнему посетителю со скрещенными ногами хватало терпения смотреть на свое огромное изображение, таращившееся на него в ответ с особым раздражением разочарованного и обобранного посетителя арт-кинотеатров, т. е. гдето примерно не больше двадцати минут, и то когда в зале сидели критики или киноакадемики, изучавшие себя, изучающих себя, черкающих в блокнотах с неугасающим наслаждением, и уходившие только тогда, когда их звал в уборную эспрессо, – на этом этапе Сам и Марио спешно паковали камеры, кофры для объективов и кабели и неслись и ковыляли так, что только пятки сверкали, на следующий рейс из Кембриджа в Беркли или из Беркли в Кембридж, т. к. им, очевидно, нужно было лично находиться на месте, чтобы подготовить «Болексы» для каждого сеанса в каждом зале. Марио говорил, что Лайл говорил, что Инканденца признавался: он обожал то, каким публично статичным, элементарным и тупым был «Прикол», а редкие критики, защищавшие фильм в запутанных статьях с аргументами вроде того, что элементарный стазис – и есть эстетический тезис фильма, были в корне не правы – как обычно. До сих пор неизвестно, что именно – штука с фрик-шоу-и-глазами, «Медуза против…» или «Прикол» – так повлияло на поздний интерес их покойного отца к агрессивно антиреалистическому жанру «Найденной Драмы», который, пожалуй, стал историческим зенитом намеренно-тупого стазиса, хотя его зрители не возненавидели, по априорным причинам.