Нгуги Тхионго - Кровавые лепестки

— Чего мы все торчим в этой дыре? — Затем, столь же внезапно она повернулась, перепрыгнула через прилавок и со злобным вызовом посмотрела на мужчин.

— Музыку, Абдулла! — ее голос почти сорвался на крик. — Музыку! Это тело создано для танцев. Только, увы, в этой дыре нет даже радио. Пойте же! Мвалиму, сыграй на гитаре или на флейте, я хочу танцевать.

И тут же начала танцевать, покачивая бедрами, сначала медленно, подчиняясь ритму какой-то музыки, звучавшей в ее голове. Ритм все убыстрялся, выражение ее лица изменилось — на нем была теперь не то боль, не то экстаз. Ее бедра, грудь, живот, все ее тело колыхалось от распиравшей ее силы… чувственности, может быть. Но вот музыка умолкла. Она села, еле дыша. Она говорила теперь тихо, спокойно, как будто во время танца где-то внутри у нее созрело решение. Она расслабилась и снова стала прежней Ванджей, которую они знали раньше.

— Вот так мы обычно завлекали мужчин. Единственная минута нашего торжества. Иногда две девушки танцевали друг с дружкой. Мужчины умоляли их глазами, руками и, наконец, выпивкой и деньгами. Нет, я, правда, очень злая. Я очень сержусь, если мужчины думают, будто меня можно купить за деньги. Как-то я заставила одного мужчину выложить две сотни шиллингов за импортный сидр. Вы же знаете, сидром допьяна не напьешься. И тут же прогнала его. А ушла с другим, который на меня и цента не истратил. Я была очень довольна. На следующее утро он поджидал меня с ножом. «Верни мне деньги!» — «Какие деньги?» — спросила я. «То есть как это «какие»? За сидр!» — закричал он. Я сделала невинное лицо, и мой голос источал медовую сладость. «Ты имеешь в виду, что вчера хотел пойти ко мне? Почему же ты не сказал ни слова? Ведь у сидра нет языка, он не умеет говорить. Но вообще ты меня обидел — я так радовалась: наконец-то нашла настоящего друга… а ты, оказывается, такой же, как все!» Я метнула на него сердитый взгляд. Он сгорал от стыда. Купил мне еще сидра и никогда больше ко мне не приставал. Абдулла… нет, правда, я устала от этой чертовой дыры.

Муниру восхищало ее кокетство. Она казалась такой желанной. ДШ — Девственная Шлюха… Дорогой «шевроле»… он готов умчаться на ДШ в царство греховных наслаждений; он достигнет ее сути теперь, сейчас же, привяжет ее к себе. Глаза Абдуллы смотрели мимо нее куда-то вдаль, где небо сливалось с пыльной после вспашки землей. Ожили связи с прошлым и с далекими краями. Как здесь одиноко, бормотал он про себя. Он повернулся к Вандже, в глазах его светилась доброта и искреннее сострадание.

— Ванджа, теперь ты меня послушай. Я сейчас кое-что скажу тебе, а мвалиму пусть будет свидетелем. Я знаю, как тяжко носить в себе незажившую рану. Я говорю не о своей культе. Не уезжай из Илморога. Уж давайте вместе как-то жить в этой дыре, как ты ее называешь. А платить я теперь буду тебе не жалованье, а часть дохода: ты станешь моей пайщицей. Мы будем совместными хозяевами предприятия. Может быть, это немного, но предложение мое от чистого сердца. Только не уезжай.

Ванджа еле сдерживала слезы. Она все поняла, мало того: глубоко прочувствовала его искренность. Но предложение не могла принять: что-то гнало ее прочь отсюда, теперь, когда ей стало ясно, что она напрасно приехала сюда. И даже если… все равно, как она может остаться в Илмороге?

— У тебя большое сердце, Абдулла. Я прямо заплакать готова. Я плохая женщина. Ты знаешь, почему я приехала в Илморог? А почему ты приехал, ты знаешь? Почему здесь оказался Мунира? Моя история, Абдулла, и длинная и короткая одновременно. Я, может быть, вернусь. Но у меня сейчас такое чувство, что мне предстоит еще свести счеты с миром, с тем миром.

Не сказав больше ни слова, она вдруг встала и через иссохшие поля медленно направилась к своей хижине.

На следующий день ранним утром в лавку к Абдулле пришла Ньякинья. Она не захотела сесть и сразу же послала Иосифа за Мунирой. Сердце Абдуллы сжалось от страха.

— Ванджа уехала, — сказала она, когда пришел Мунира. — Но думаю, она еще вернется: она не увезла все свои вещи, — раздумчиво добавила Ньякинья.

Мунира и Абдулла молчали.

— Ох, это солнце, — сказала Ньякинья и вроде бы хотела выйти из лавки, но не двинулась с места. — Ох, это солнце! — повторила она.

Но Мунира и Абдулла по-прежнему молчали.

Следующий год после отъезда Ванджи из Илморога оказался памятным для всей страны. Он начался загадочным политическим убийством, совершенным среди бела дня. Убийц так и не удалось поймать. Жертвой пал человек азиатского происхождения, широко известный как один из первых борцов за независимость и решительный противник любого союза с империализмом после достижения независимости. Это был непоколебимый противник богатства, нажитого за счет бедняков; в парламенте и вне парламента он призывал к аграрной революции. Весь год страна полнилась слухами: люди собирались группками по три-четыре человека, обсуждали последние новости и выдвигали разные теории. Верно ли, что он был заодно с таким-то и таким-то политическим деятелем? Может быть, он замышлял нечто предосудительное, скажем, государственный переворот? Но каким образом он собирался это сделать? А что такое коммунизм? Сопротивление контролю иностранцев над экономикой страны? Призыв к аграрной революции? Призыв покончить с нищетой? Азиат… Ну и что же — ведь в годы борьбы за независимость англичане его не раз арестовывали и бросали за решетку. Столько вопросов оставалось без ответа, и волны страха накатывались одна за другой, пробегая по жилам новой нации.