Ван Мэн: Средний возраст

Традиционность заметна и в образности лексики, которую трудно, к сожалению, передать в переводе: это может быть и скрытая цитата или намек или использование ставшего устойчивым выражения, которое вызывает у китайского читателя целую цепь ассоциаций. Вот герой повести вспоминает, как он еще мальчишкой услышал однажды «Санта Лючию», чарующие звуки произведений Дворжака и Чайковского. Он пытался потом восстановить их в своей памяти, стремился «поймать музыку, которая три дня еще, как говорилось в древности, вилась вокруг стропил». Китайский читатель, воспитанный на старой литературе, тут же вспомнит рассказ из трактата древнего философа Ле-цзы о певице Хань Э, которая пела так, что после ее ухода звуки еще три дня вились вокруг стропил. Так традиция соединяется в творчестве Ван Мэна, и надо сказать — достаточно органично, с современной манерой изображения внутреннего мира героя. Мир этот сложен, эклектичен, в чем-то, конечно, противоречив, как противоречивы обуревающие Цао Цяньли чувства — еще не вытравленная хунвэйбинами и цзаофанями (или, как именуются они в повести, «маленькими генералами революции») любовь к музыке и удивительное ощущение красоты девственного горного пейзажа в далеких краях, куда попадает герой, обреченный на почти бездумное, во многом животное существование (поел, выпил кумыса, согрелся — и доволен), с которым он вроде бы примирился, но против которого в конце концов восстает, потому что помнит, что «он имеет счастье быть человеком». Мы не узнаем из повести, как сложилась потом судьба героя. Стоит сказать, что вернувшийся в столицу сам Ван Мэн стал не только ведущим китайским писателем наших дней, произведения которого уже переведены на разные языки мира, но и главным редактором журнала «Жэньминь вэньсюэ» («Народная литература»).

Если и Фэн Цзицай, и Ван Мэн рисуют в своих произведениях городских жителей, хотя и попавших не по своей воле, как герой «Чалого», в сельские места, то о том, что происходило в те трудные годы в китайской деревне, читатель может узнать из повести «Преступник Ли Тунчжун». «Весной 1980 г., — пишет китайский критик Лю Сыцянь, — никому не известное ранее имя Чжан Игуна благодаря появлению его повести «Преступник Ли Тунчжун» привлекло к себе внимание. Привнеся в литературу острейшую, сверх запретную ранее тематику, изобразив человека, который, нарушив закон, проявил подлинный героизм, Чжан Игун вышел на литературную арену в период великих перемен».

Чжан Игун, однако, начал писать вовсе не в 1980 г. Выросший в семье, где существовал культ литературы — отец был профессором литературы, а мать преподавала родную словесность в средней школе, — Чжан Игун с юных лет мечтал стать писателем. В конце 50-х годов начал заниматься журналистикой, пробовал писать и рассказы, некоторые из них были опубликованы. Среди них был и рассказ под названием «Мать». Как раз в это время его мать была зачислена в «правые», а сын тут же попал под огонь критики как «воспевший свою „правую“ матушку». С тех пор ровно двадцать лет он не брался за перо. Накопившиеся за эти долгие годы наблюдения и чувства искали выхода, и за короткие два с лишним года (1980—1983) Чжан Игун опубликовал пять повестей и семь рассказов, многие из которых вызвали такой же интерес, как и первая повесть, публикуемая теперь в русском переводе. «Преступник» Ли Тунчжун — это образ настоящего сельского коммуниста, открыто протестовавшего против бездушного бюрократического стиля и очковтирательства местных руководителей, бодро рапортовавших о величайших успехах сельскохозяйственного производства, а на деле отбиравших у крестьян последние крохи зерна, обрекая их на голодную смерть. Ли Тунчжун был честным партийным вожаком в своем маленьком горном селении. В голодный 1960 год он, видя полную безвыходность положения, решился на преступление, самовольно приказав забрать невывезенное зерно из государственных амбаров, а потом спокойно отдал себя в руки сотрудников угрозыска. Чжан Игун выбрал для своей повести не события периода «культурной революции», а один из «трех лет бедствий», последовавших после провала «большого скачка». Это был год, когда — как было признано позднее — умерли миллионы людей. Чжан Игун придал событиям локальный характер, но китайский читатель, бесспорно, видел за ними трагизм общей бедственной ситуации, типичность повсеместного бравурного хвастовства. Секретарь парткома большой сельскохозяйственной коммуны карьерист Ян Вэньсю, которому подчинен Ли Тунчжун, например, громогласно объявляет, что в течение ближайших двух лет их коммуна вступит в коммунизм. Весенняя засуха, пренебрежение объективными экономическими закономерностями сделали, как иронично сказано в повести, «вопрос о вступлении в коммунизм туманным и неопределенным». О провале непродуманных кампаний (а сколько их было с конца 50-х годов!) написано много, но повесть Чжан Игуна, произведение публицистически острое, высоко оцененное китайской критикой и удостоенное литературной премии, помогает глубже понять, что происходило на самом деле в китайской деревне.