Константин Шильдкрет - Кубок орла

Царь не дослушал – схватив шапку и безуспешно стремясь просунуть руки в рукава шубы, ринулся на улицу.

Алексей стоял у порога жениной опочивальни и слушал. Изредка он улавливал отрывки слов, и тогда лицо его на мгновение оживлялось и в задумчивом взгляде вспыхивало что-то похожее на надежду.

Ему мучительно хотелось войти к Шарлотте, утешить ее, приласкать. Но он не трогался с места. Одна мысль о том, что здесь рядом, за дверью, лежит умирающая, была для него непереносима. Алексей ничего так не боялся, как смерти. В его мозгу не укладывалось сознание неизбежности кончины. Это было выше его понимания.

Раньше, какой-нибудь год тому назад, было еще туда-сюда. Он просто не любил говорить о покойниках. Они вызывали у него чувство брезгливости, и только. Но с той поры, как ему пришлось увидеть забытые на поле брани разлагающиеся трупы, он содрогнулся, да так больше и не пришел в себя. Боязнь смерти стала преследовать его как тень. Днем еще можно было развлечься, не отдаваться в полную власть недугу. Ночью же становилось невыносимо. Ночью он начинал отчетливо и неотвратимо чувствовать трупный запах, а перед глазами – как бы ни жмурился он и в какой бы дальний угол ни забивался – вырастал его собственный образ, бездыханный, с восковым лицом, со сложенными на животе руками…

Из опочивальни вышел лекарь.

– Ошинь плох, – покачал он головой. – Будет умирайт.

Услышав его шепот, Евфросинья, дозорившая у принцессы, чуть приоткрыла дверь и погрозила пальцем:

– Нешто можно такие слова? Спаси бог, княгинюшка вдруг услышит. «Умирайт, умирайт!» – почти полным голосом, так, чтобы непременно дошло до больной, передразнила она лекаря. – Отходящих заспокаивать вместно, а они…

Алексей занес было ногу, чтобы переступить порог, и тут же повернул назад, – крестясь на ходу, ушел к себе.

Наказав сенной девушке быть неотлучно подле «княгинюшки», Евфросинья побежала за ним.

– Ты? – обернулся он на ее шаги. – А мне почудилось…

Его ноздри раздулись, лицо болезненно сморщилось:

– Смердит!

– Благовонием, царевич, ей, благовонием!

– Упокойником…

Где-то в сенях раздался гневный крик.

– Меншиков! – догадался царевич, услышав четкий военный шаг, и через мгновение окончательно помертвел. – Чуешь, Евфросиньюшка? Шаркает! Одна нога шаркает. То батюшка мой… слышишь, шаркает… И злой-презлой…

Евфросинья юркнула в противоположную дверь. Тотчас же в горницу вошел Александр Данилович. Чуть кивнув на поклон хозяина, он с подчеркнутой вежливостью пропустил государя и стал за его спиной.

– Девкой пахнет! – потянул носом царь. – А? Чего качаешься, словно тебя кто по щекам отхлестывает?

Окрик отца еще больше испугал царевича. Он беспомощно, как сбившийся с дороги слепой, зашарил руками в воздухе.

– Заместо того, чтобы остатние часы подле умирающей сидеть, он с девкой путается… Что ты сказал?

– Ммм… Я…

– Ну, что «мммя»? Что кошкой прикидываешься? Небось, когда в Суздаль гонцов снаряжал, не мяукал, а по-волчьи выл! Снаряжал гонца?.. Говори!

– Снаряжал… Хотел внуком обрадовать матушку.

– Пускай-де выбирает Русь православная… Настало-де время… А? Говори!

– Да, – тоненько пискнул Алексей. – Вроде и то сказал: пускай-де Русь православная…

Он хотел прибавить: «радуется рождению царского внука» (ему показалось, будто именно так он и просил Евстигнея сказать матери), но удар по темени лишил его сознания.

Меншиков приказал подать воды и прямо из ковшика плеснул на царевича.

– Брось его! – сгорбился Петр. – Больше не о чем разговаривать. Он все сказал.

Пришедший в себя Алексей отполз к стене и прижался к ней головой. На потный лоб упала прядка волос, тонкая шея гнулась, как стебелек. В больших испуганных глазах таились одиночество, тоска и детская беспомощность.

Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди государя.

– Встань!

Меншиков подхватил царевича и усадил в кресло. Петр уже принял решение. Это понял Александр Данилович в ту минуту, когда царь неторопко зашагал по терему, что-то насвистывая.

В шумно распахнувшуюся дверь, толкая друг друга, вошли Вяземский, лекарь и «мажордом».

– Преславная княгиня в бозе почила, – низко склонил голову Никифор и осенил себя широким крестом.

– Царство небесное, вечный покой! – перекрестился и Петр. – Из персти [95] Персть – грязь, пепел («Создал Бог человека, персть взем от земли». Иоанн Златоуст ), прах (по церковно-славянскому словарю Дьяченко). взяты и в персть обратимся.