Леонтий Ронин - Три рассказа

В стеклянной колыбели мелкого омута рюмки мерещится гроб-стручок с бугорками усохших суставов, измученных работой девять десятков лет. Глаза остались без теплой старушечьей доброты, часто сердито не смотрели, или бросали взгляд гневный и быстрый, как укол. «Буся» (от ба-буся) назвал в детстве этот стебель, на котором я — третий побег.

Люди томятся на узлах, чемоданах, газетках — радиоголос задерживает и отменяет рейсы. К окну администратора тянутся кулаки с голубыми «молниями» похоронок. Толпа под балконом буфета набухает пассажирами, нарастает недовольный гул.

Женщина, похожа на девочку, перед недопитым кофе, опустила веки, и тонко улыбается. Может, вспоминает материю, что ускользнула, но осталась ей в ощущение? Понял, что ошибся, едва поднялась — материя аккуратно вылепила невеликий шар под ее платьем.

Горстка пепла из крематория, загадочная улыбка женщины, похожей на девочку, где начало, где конец…

Долго молчавший радиоголос пригласил к регистрации, — выдохнули, зашумели, задвигались.

На борту задраили дверь… чтобы пятиться? Кто-то та щит самолет за хвост, может, толкает впереди — так мертвого муравья двигают его собратья, припомнилось.

Поднялись, и пропала земля с автобукашками в плетеной «авоське» дорог и улиц, с вагонами-улитками, сигаретами дымящих труб.

Кромешно белая мгла твердо колотит лайнер, бросает по сторонам; а над останками древней старухи молоток бьет последний гвоздь, я опоздал… Гроб, наверное, приняли веревками, качнули над могилой. Посыпалась галька, зашуршала по стенам рукотворной бездны. Невеселым крепким мужикам она ничего не значит. Скорее тянут сырые доски дешевой домовины, небрежно, на гвоздях, забран праздничным кумачом Первомая.

После часа лету отверзлась пропасть в двенадцать верст. По ее дну неспешно катит огромный солнечный зайчик, похожий на шаровую молнию. Которая вдруг беззвучно взрывается болотами, речками, озерами на тысячи зеркальных осколков, чтобы водными пространствами весеннего разлива рек снова собраться, и ослепительно вспыхнуть невыносимым огнем, заставляя прятать глаза.

А пустыня северной тайги Сибири без признаков жизни на гигантском анатомическом театре — припорошены снегом мышцы гор, остекленели вены рек, сосуды речек…

Бабушка не летала, не видела таких фантастических кар тин. Но поднялась из глуби прошедших времен и жила на земле рядом, что не менее фантастично — тысячи раз прапраправнучка Авраама и Сары.

Понять бы это при ее жизни.

…Варежки буся связала для вас, будущие молодожены, писала мама. Бабушка же, раньше, бросила: «Сам фоня ашикер и в жены берет шиксу…» То есть, я русский пьяница и жена у меня без роду и племени девка. И вот теперь… Мы рукавички натянули — там прятался гладкий холодок колец…

Удивительно, обручальные кольца деда и бабушки пришлись нам впору. Жалко только не впрок…

— Буся, — нежно трогаю ее руку. — Супницу большую возьму?

— Не нужен ваш обед, — и гневный взгляд. — Ничего от вас не хочу. Вот подохну, тогда и забирайте. Все вам достанется и наживать не надо. Кошке хвоста завязать не можешь…

Еще сердила моя неудачная женитьба, но причем здесь кошка и ее хвост?

Редко в последние годы встречались. «Здравствуй, буся» — радовался, не помня мелочных обид.

Она глядела строго и недоверчиво; однако берегу клочок неровно оборванной бумаги, случайно сохранился в записной книжке: «Еш пей какаву миня ни жди пашла на базар твая буся». Почерк пятилетнего ребенка, который строит буквы с великим тщанием, а слова из букв собирает, пыхтя и высунув язык.

Тогда с базара принесла первые китайские бананы, похожие, показалось, на сладкую подмороженную картошку, и огорчилась: «Ты привыкнешь, скушай еще…»

Пора пристегнуть ремни и поднять спинки кресел.

Солнце, ослепительное минуту назад, исчезло. Сплошные тучи, мрак преисподней, а только был рай с чистым небом, и необъятным, под нами, ковром облаков, мелко со тканным из неисчислимого стада пушистых, белых агнцев, они беззвучно и бездвижно паслись на этих райских просторах.

Может и ее душа-страдалица среди них…

Коснулись полосы, бешено мчимся бетонной дорожкой, что-то глухо бухает в утробе самолета — так, наверное, стучат комья земли по доскам гроба…

Холодный ветер, пахнет Енисеем, встретил на трапе. Но не тронула радость возвращения, как прежде, в такие минуты.