Зульфю Ливанели - Счастье

«Курицы», – подумала она, и ей казалось, что когда-то раньше уже думала об этом.

В последний момент все открылось ее внутреннему взору: «Эти курицы, которых мы бросали в воздух вместе с братом Джемалем, мы «делали из них самолеты», а они, падая, ломали крылья, в этом и моя вина; я очень раскаиваюсь в содеянном, брат Джемаль, я очень сожалею, а ты жалеешь ли, совсем, что ли, не помнишь об этих курицах, которые падали с двухметровой высоты; однако здесь намного, намного, намного выше, гораздо выше; до Стамбула отсюда не долететь, для всех ли, кого отправляли, был таким же ужасным этот «Стамбул»; я замерзаю, брат Джемаль, мое платье намокло, я вся дрожу; а на самом деле я не мерзну, а боюсь, боюсь; какие знания скрывает Аллах от своей рабы, брат Джемаль, я очень боюсь; знал ли ты когда-либо такой страх, брат Джемаль; у меня же нет крыльев, как вот у той, перелетающей с места на место вороны, полетев вниз, и земли увидеть не успею, сердце мое остановится; почему, Аллах, ты совсем не любишь меня, почему наказываешь меня с самого моего рождения, что я тебе сделала; брат Джемаль, почему Аллах не любит меня, тебя любит, а меня почему не любит; прости меня, Шекер Баба, тот грех я совершила по неведению, если уж родная тетя закрыла передо мной двери и не сказала мне ничего на дорогу, то, о Аллах, хоть бы ты меня немножечко полюбил!»

Только ли внутри все это произносилось, или кое-что она говорила вслух?

Но даже если и сказала, это уже неважно.

У нее кружилась голова, ее мутило, но главное, глядя в пропасть, она чувствовала, как тянет низ живота, она нутром ощущала бездну, которая затягивала ее.

И в этот миг она услышала, как Джемаль нарушил свое идольское молчание:

– Произнеси шахаду!

Он сказал это мягко, словно совсем не сердился. Мягкость голоса Джемаля придала ей мужества, чтобы обернуться назад и взглянуть на него, однако, схватив за плечи, Джемаль удержал ее и обратил лицом к пропасти.

– Произнеси слова шахады! – приказал он. – Делай это, чтобы после тысячи прегрешений Аллах совсем не лишил тебя покоя!

Громким голосом Мерьем произнесла трижды: «Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – его Пророк!» И в сердце ее разлился покой, рожденный безграничным отчаянием. Больше уже ничего нельзя было поделать. Аллах с самого рождения не любил ее, беспрерывно наказывал и вот теперь поставил ее на этом мосту прямо над бездной.

Бедный Джемаль – он всего лишь средство, за спиной которого высится Аллах, машина, на которую возложена обязанность убить ее, жалкий убийца.

– Брат Джемаль, – произнесла она, дивясь своему спокойствию и смелости, звучавшей в голосе. – Брат Джемаль! В память о наших прошлых днях я хочу попросить тебя кое о чем. Завяжи мне глаза. Чтобы, когда я буду лететь вниз, я не видела, как на меня надвигаются эти скалы. Падение меня очень страшит, возвращает в ужасные сны. Во имя всего святого, завяжи мне глаза!

Ее речь оборвалась коротким всхлипыванием.

Джемаль не ответил, однако вскоре Мерьем услышала шелест его одежды и легкий звук резиновой подошвы его ботинок, передвигаемых по мокрому бетону. Джемаль подошел к ней так близко! Шелест сказал ей о том, что Джемаль складывает платок, чтобы исполнить ее просьбу. Он наложил платок ей на глаза и туго завязал сзади. Ее волосы были подняты шпилькой, голая шея озябла. На обнаженной коже она вдруг ощутила горячее дыхание Джемаля. Должно быть, оттого, что он стянул платок слишком туго, заболели глаза. Она стала раскачиваться взад-вперед, словно вот-вот упадет.

Впрочем, что уж теперь!..

И вдруг Джемаль позвал ее.

Спокойствие ее мгновенно улетучилось, сердце заколотилось прямо бешено, в ушах загудело. Она задышала часто-часто и почувствовала, как кровь резко ударила в голову. Ее охватил дикий страх, который как огромная птица начал бить крыльями, рваться наружу.

Перед нею Великий Стамбул тонул в беспробудно-свинцовом безмолвии.

Борясь со страхом, прежде чем умереть, она постаралась думать о хорошем. Хотела представить глаза матери и как, на протяжении всей ее жизни, та снова предстала перед дочерью, стоя у дверей спальни на верхнем этаже дома, оставшегося от армян, в белой ночной рубашке, держа в руках лампу, – наполовину освещенная, наполовину в тени.

Глаз ее не было видно.

Тогда Мерьем вспомнила няню. Она увидела, как та, прежде чем выйти из села, в последний раз посмотрела на девушку взглядом раненого животного и попросила простить ее. Однако Мерьем поняла, что мысли о хороших, не сделавших ей зла людях только увеличивают чувство страха.