Зульфю Ливанели - Счастье

C того самого часа, как ее заперли в амбаре, ей хотелось стать, как их старый дед, потерявший жену. Этот огромный человек совсем не мог есть, поэтому в туалет ему сходить было трудно. Казалось, он вообще не ходил в уборную. Однако не кормить родственника считалось постыдным: хочешь не хочешь, а Дёне была вынуждена время от времени бросать ему в миску хоть несколько ложек еды. Но потом Дёне оставила его на морозе в саду. Мерьем было невыносимо видеть его труп, засыпанный снегом…

Гюлизар вышла, чтобы узнать насчет воды. В дневное время в доме мужчин не было, этот вопрос следовало решить с теткой девушки.

Когда через полчаса она вошла в сарай с корытом в одной руке и ведром горячей воды в другой, на сердце у бедняжки разлилось блаженство: тетя разрешила ей искупаться!

– Биби, тетя ни разу не приходила, чтобы повидать меня.

– И не придет эта неверная!

В самом деле, Мерьем знала, что тетка ненавидит ее, поскольку считает, что ее рождение стало причиной смерти ее близняшки-сестры. При других обстоятельствах, как бы ни было тяжело, она признала бы, что ее сестра просто умерла во время родов, как это случается и с другими несчастными женщинами. Однако сон, который она видела, доказывал абсолютно точно, что причиной смерти ее любимой сестры была Мерьем.

Когда Мерьем была маленькой, то не понимала, почему тетя так плохо относится к ней, почему постоянно хочет ее напугать, но, повзрослев, поняла причину такого к себе отношения. Ее появление на свет принесло тетке горе. Она во всем обвиняла Мерьем, считала ее тупой, называла грешницей, приносящей неудачу, и девочка терялась в догадках: что бы такого сделать, чтобы понравиться смотрящей на нее змеиным взглядом тетке? Однако, что бы ни делала, не могла добиться от нее ласкового слова.

Биби, посадив Мерьем в корыто, начала мыть ее, словно ребенка. Мерьем, глядя, как с ее головы стекают горячие струи воды, чувствуя, как руки биби намыливают ее волосы, ощутила счастье.

Закончив купание, Гюлизар вышла, но скоро вернулась с покрывалом в руках и закутала девушку, чтобы та не замерзла. Одновременно няня вытирала ее, приговаривая: «А сейчас ты хорошенечко послушай мои слова, умная моя девочка! Мы должны позаботиться об этом бастрюке. По твоим глазам я вижу, что ты забеременела».

Мерьем ни звука не издала, когда Гюлизар натирала ее между ног каким-то снадобьем, настоянным на травах, и так же молча выпила протянутый ей вонючий настой.

Повитуха Гюлизар, делая аборты, не прибегала к опасным методам – не вкалывала в матку женщинам перья птиц и черенки от баклажанов.

Закончив дело, Гюлизар положила голову Мерьем к себе на колени и, словно ребенка, с жалостью начала гладить по голове. Через какое-то время Мерьем произнесла:

– Биби, мой живот разрывается!

– Ничего, детка. Скоро пройдет.

Прежде чем погрузиться в сон, Мерьем спросила:

– Биби, почему петухи не поют?

– Петухи всегда поют, – ответила нянька. – Только некоторые люди их слышат, а некоторые нет.

Мерьем прошептала:

– Я уже не слышу.

– Это оттого, что ты не хочешь, чтобы наступало утро, – ответила ей повитуха Гюлизар.

Ирфан этой ночью совсем не сомкнул глаз. Он и не думал принимать снотворное: слонялся из угла в угол на втором этаже дома, сидел в плетеном кресле у крытого бассейна и смотрел, как преломляется свет в воде. Ожидая наступления утра, он спокойно собирал в кабинете свои бумаги, впервые за многие дни не чувствуя того леденящего страха, который обрывает дыхание и сжимает изнутри сердце. Сидя у бассейна, он строил планы на грядущий день. Сегодня наступит торжество победы над трусостью, сегодня он отменит установленные другими правила, по которым жил. Словно брошенному на морское дно со связанными ногами, легкие которого забили водоросли, мешающие дышать, лишенному надежды вдруг сверху ударил луч света, нашел к нему путь и спас. Так Профессору, отвязавшемуся от страхов, впервые пришло понимание, что он будет жить.

Он еще ничего не сообщал Айсель, бедняжка наверху сладко спит и не подозревает, что ее судьба вот-вот переменится.

Утром, придя в университет, первым делом он войдет в кабинет заведующего и вместо того, чтобы, заикаясь, приветствовать начальника, как делал это долгие годы, Ирфан даст в морду этому мерзкому провинциалу. Была ли еще одна причина, кроме пресловутого общественного мнения, чтобы вмазать этому старому подлому негодяю, распространяющему слухи о его «интеллектуальном воровстве», и разорвать невидимые нити лилипутов, опутавших его. Раз это сможет принести ему облегчение, то надо сделать именно так. Надо будет даже оставить открытой дверь и врезать по грязному похотливому рту заведующего отделом на глазах у секретарши – чтобы все видели, как у этого негодяя вылетают его гнилые зубы. Начальник будет ошеломлен нападением, потом его охватит ужасный страх, однако через пару-тройку минут он придет в себя, примется орать, что он ранен, и требовать сатисфакции, угрожать, что Ирфан дорого за это заплатит, позовет секретаршу, и одно за другим посыпятся указания: «Дочка, немедленно позвони адвокату. Свяжись с ректором. Нет, сначала сообщи в полицию!» Он будет прижимать носовой платок, стараясь остановить кровь, и попытается успокоить себя мыслью о том, что «этот преступник будет с позором брошен в тюрьму!» В университете немедленно станет известно о происшествии. Об этом сообщат в прессе. Одновременно начнут звонить сотни телефонов, и друзья, словно почуявшие запах крови волки, начнут плести в коридорах сладко-медовые сети сплетен. Ирфан, улучив момент, ринется в кабинет отвратительной женщины – Шэрмин-ханым. Чтобы и ей преподать урок!