Тэд Хеллер - Офисные крысы

— Ты выглядишь каким-то побледневшим. (Та мягкая, чарующая манера, с которой она произносит «ш», заставляет меня вспомнить об имени какого-то древнего индийского божества, а заодно и о паре индийских блюд.)

Я отпиваю глоток воды. Она заметила мою БЛЕДность!

Я подаю знак, чтобы подали счет, и Лесли извиняется за то, что временно покидает нас.

— Ты можешь в это поверить?! — вскидывается Вилли.

Глаза у него становятся как у быка, готового броситься и перевернуть все до единого стола в ресторане.

— Что? — Я все еще размышляю по поводу кольца и торжествую из-за этой истории с бледностью: будь моя жизнь одиннадцатичасовым выпуском новостей, это были бы первый и заключительный сюжеты.

— Марк Ларкин! Ужин с Региной!

— Ты хочешь поужинать с Региной, Вилли? Давай, вперед!

— Он становится злокачественной опухолью моей жизни.

Я пожимаю плечами. Марк Ларкин, конечно, презренный тип, но если он на первом месте в личном списке худших вещей, которые могут тебя расстроить, то это означает, что ты в никудышной форме.

— Он всех нас уволит, — блажит Вилли. — Я тебе говорю, через год он будет главным редактором чего-нибудь, а мы будем до блеска начищать его старые туфли.

Когда Лесли возвращается, я встаю, надеваю пальто и говорю:

— Даже если он идет вверх, вовсе не обязательно падать на дно. Если какому-нибудь парню в Токио пересаживают новую печень, это вовсе не означает, что другой парень в Тиерре-дель-Фуего должен умереть.

— Означает, если это была его печень, — откликается Вилли.

На улице от нашего дыхания идет пар. Приближается День Благодарения, но холодно не по сезону, стоит почти январская погода. Лесли натягивает маленькие черные кожаные перчатки… это просто чудо какое-то, что она смогла их надеть — они крошечные, поэтому кольцо выпирает из-под кожи. Если для Вилли Марк Ларкин является раковой опухолью, то для меня это кольцо кажется угрожающей глыбой. Как я мог не заметить его раньше? Лесли восхитительна в шубке бриллиантового меха; ноябрьский вечер делает ее красивые серые глаза темными и бездонными, а холодный воздух вызывает восхитительный румянец цвета спелых яблок на щеках. Или, может, она заново подкрасилась в туалете?

Высокий небоскреб, в котором мы работаем, находится в двух кварталах вверх по улице. Это черный монолит в шестьдесят этажей, половина из которых принадлежит разным журналам (от «Эпил» до «Мэн» и «Зест»); с первого взгляда это здание сильно напоминает только что отполированную батарейку. Магазин «Крукшэнкс» («Продавец мужской одежды с 1899 года» — заявлено на вывеске) стоит прямо напротив, на другой стороне улицы.

Раз в две недели мы с Вилли посещаем «Крукшэнкс», чтобы он мог присмотреть галстук, пиджак, носки и прочее. Еще год назад у него не было двойного подбородка, и он носил сорок восьмой размер. Сейчас ему приходится покупать новые рубашки с более широким воротником, а размер колеблется между пятидесятым и пятьдесят вторым, в зависимости от того, как плотно он поел перед примеркой. Он частенько незаметно переходит в отдел для полных мужчин, которые когда-то играли в футбол в колледже.

— Зайдем? — спрашивает Вилли.

— Я возвращаюсь назад, — сообщает нам Лесли.

Я говорю Вилли, что у меня дела и что я тоже не могу пойти с ним. Он должен сообразить, что я хочу остаться с Лесли наедине, поскольку он знает, что у меня нет никаких дел. (Я еще не раскрывал ему своих завоевательских планов, но теперь, когда я оставляю его одного, я думаю, он догадается кое о чем.) Вилли оставляет нас вдвоем, и у меня моментально поднимается настроение. Наконец-то я могу прогуляться в компании Лесли Ашер-Соумс после работы.

Но я испытываю чудовищный приступ угрызений совести, глядя на Вилли, переходящего через улицу. Мне он пришелся по душе… есть что-то трогательное в том, как он трепетно относится к каждому лоскутку. Что, если его переживания не беспочвенны… что, если его уволят?

Если никто не постоит за Вилли, то кто постоит за меня?

Не доходя до нашего небоскреба, Лесли говорит, что ей нужно кое-что купить. Понятно, что она хочет сделать это в одиночестве; моим надеждам не суждено сбыться. Мне приходит мысль побежать в «Крукшэнкс» к Вилли, но я слишком ленив, чтобы отправляться куда-нибудь.

В лобби «Версаля» я вижу Гастона Моро, как всегда в одиночестве входящего в лифт, и я тут же забываю о том, что меня бросила Лесли, и о том, что я бросил Вилли.

Нолан говорил правду: его лицо напоминает подгоревший блин. Гастон выглядит не просто ужасно, он выглядит чудовищно ужасно. Он — умирающий человек.