Ричард Руссо - Эмпайр Фоллз

Миссис Ньюман, конечно, Жанин об этом не расскажет. Как и не посоветует этому ходячему надувному мячику прекратить попусту тратить время и деньги в фитнес-клубе. Пять раз в неделю миссис Ньюман является к часу дня, когда в спортзале полно народу, и вразвалочку топчется на одной из трех работающих беговых дорожек, почитывая журналы, которыми клиентов снабжает клуб, и доводя до бешенства других людей, по-настоящему заинтересованных в тренировках. Учитывая скорость, с каковой миссис Ньюман вышагивает по чертовой беговой дорожке, она могла бы с той же пользой для здоровья сидеть дома в кресле и листать «ТВ-Гид».

— Представляете? — не унималась миссис Ньюман. — Вот так доживешь до восьмидесяти с лишком лет, и однажды всеблагой Господь наш решит, что с тебя хватит, и твой собственный внук свезет тебя на свалку и бросит там. Клянусь небесами, я больше решительно ничего не понимаю.

— Я тоже, миссис Ньюман, — сказала Жанин, снимая трубку, чтобы позвонить Эмбер, которая всегда ищет подработку.

— Наверное, перебросил бедную старуху через плечо и потащил, — сказала миссис Ньюман, перебрасывая через свое круглое плечо спортивную сумку, но та соскальзывала, норовя плюхнуться обратно в одежный шкафчик. — Может, и со мной так будет, если мой единственный внучек случится рядом в ту минуту.

— Сперва ему придется нанять автопогрузчик, — пробормотала Жанин, когда за клиенткой захлопнулась дверь. — Приезжай как можно быстрее, — рявкнула она в трубку, заручившись согласием Эмбер подменить ее, — пока я не сделала ничего такого, о чем потом пожалею!

И таковая возможность представилась ей в ту же секунду, как только она бросила трубку. Обладатели компенсаций попросили о следующей порции низкокалорийного пива; они свято верили, что могут пить его целый день, не пьянея и не толстея, хотя каждый раз уходили вдрызг пьяными, а их пивные животы едва не лопались. С самым противным из этой компании, Рэнди Даниллаком, Жанин училась в школе, он был на год старше и совершенно ее не помнил, при том что она два года кряду мечтательно на него пялилась. Жанин подозревала, что ни у кого из этих сачков реальной производственной травмы не было, но большинство хотя бы прикидывалось пострадавшими, соблюдая приличия. Даниллак же просто предпочитал работать два-три дня в неделю, а не все пять, поэтому он содрал компенсацию с подрядчика в Эмпайр Фоллз и трудился у другого в Фэрхейвене, где ему платили вчерную. Согласно медицинскому заключению, он якобы лишился способности стоять прямо, что не мешало ему играть в ракет-бол с любым, кто соглашался составить ему партию и не обращал внимания на поток ругательств после каждого засчитанного не в пользу Рэнди очка.

— О, спасибо, дорогая, — сказал Рэнди, когда Жанин принесла им пива. Он оглядел ее с головы до ног, что обычно не вызывало у нее возражений, а потом добавил с кривой ухмылочкой: — Похоже, замужество тебе к лицу. Главное, получать свое регулярно, так ведь?

Когда он произнес эти слова, Жанин наконец приоткрылась вся прелесть иронии, наслаждаться которой постоянно призывал ее бывший муж, пока она с той же настойчивостью призывала его вкусить прелестей секса. Ирония значилась среди тех пунктов, по которым они не сошлись с самого начала. Просто Жанин была не той женщиной — и она этого не скрывала, — кому идут на пользу непрерывные лекции о сущности иронии. Однако в данный момент, когда она смотрела на человека, в которого была влюблена в старшей школе с шестнадцати до полных восемнадцати лет, на человека, превратившегося в самого наглого и пакостного прощелыгу в городе, ирония и впрямь перла из всех щелей. Хотя нет, ирония была в другом. В том, что он наконец заметил ее и захотел трахнуть, вот в чем заключалась ирония.

— С тобой, Рэнди? — спросила она. — Всю жизнь мечтала. — И стремительно удалилась, прежде чем он сообразил, как поймать ее на слове.

Грустно признавать, размышляла Жанин по дороге в «Имперский гриль», но она бросила, а потом развелась с человеком, с которым можно поговорить, и вышла за того, с кем нельзя. Ее потребность поговорить с кем-нибудь прямо сию секунду, наверное, тоже подпадала под определение иронии. Как и то, что она скучала по Майлзу, по его сдержанности и миролюбию. Ей не хватало этого с тех пор, как они разъехались, а выйдя за Уолта, она начала вспоминать о своей прежней жизни с Майлзом с щемящей нежностью, что, одергивала она себя, было чистым безумием. Верно, Майлз всегда умел слушать, и в данный момент слушатель ей требовался позарез, но никто никогда не предупредит тебя, какими же невыносимыми могут быть эти терпеливо внимающие тебе люди. Майлз взвешивал все, что она ему говорила, словно без понимания каждого тонкого нюанса немыслимо найти идеального решения проблемы. Либо он относился к ее излияниям так, будто она просто говорит сама с собой, что бесило ее не меньше. Жанин попыталась однажды объяснить это своей матери, и лучше бы она этого не делала. Для барменши Беа была слушателем посредственным, и если Майлз медлил, то Беа ставила диагноз мгновенно. «Пойми же наконец, — сказала ей мать, — до бешенства ты доводишь себя сама. Ты не можешь быть довольной чем-то дольше одной минуты. Майлз ничего не говорит, потому что и сказатъ-то нечего».