Ричард Руссо - Эмпайр Фоллз

Тем вечером Майлз возвратился с тренировки поздно и застал свою мать рыдающей на кровати в комнате, которую она делила со своим мужем, — по крайней мере, когда Макс обретался поблизости, — и Майлз немедленно заподозрил, что то, чего она так долго ждала, свершилось: Чарли Мэйн ей позвонил. На следующее утро она позвонила на работу и сказалась больной, на другой день опять осталась дома. Утренние приступы рвоты у Грейс повторялись чаще, чем на Мартас-Винъярде, а по вечерам из спальни ее можно было выманить, лишь чтобы накормить Майлза ужином. К концу недели Майлз всерьез испугался. Глаза Грейс заволокло столь безмерным отчаянием, что Майлз уже с нетерпением ждал возвращения отца — чего прежде он так боялся из-за нежелания отвечать на вопросы, которые отец непременно задаст. Тогда придется не только утаивать чужие, как бы доверенные ему секреты, но и мучиться, ломая голову над вопросами, ответы на которые он и сам не знал. Но день шел за днем без Макса и без «доджа».

На третьей неделе после возвращения с острова, в субботу, дверь в родительскую спальню распахнулась и на пороге появилась Грейс в черном платье; последний раз в этом платье Майлз видел ее на похоронах соседа, погибшего в ночную смену на Имперской бумажной фабрике. Украшений Грейс не надела и не подкрасилась, но уложила волосы и выглядела бы очень мило, подумал Майлз, если бы не исхудала. Мило, но совсем по-другому, не так, как она выглядела в белом летнем платье на острове, когда все мужчины оглядывались ей вслед, но все равно очень хорошо. Объявив, что они оба более месяца не были на исповеди, Грейс со значением посмотрела сыну прямо в глаза.

День выдался солнечным, но август заканчивался, и по вечерам бывало довольно холодно, и когда они молча шагали к церкви Св. Екатерины, Майлз заметил, что листья на верхушках вязов начинают желтеть. Грейс, казалось, ничего не замечала; она походила на женщину, идущую на смертную казнь. Она подгадала так, чтобы они были последними в очереди кающихся. По настоянию матери Майлз должен был исповедаться первым, а закончив, быстренько прочитать покаянную молитву и затем дожидаться ее на улице. Как всегда, они надеялись, что попадут к новому молодому священнику, но им не повезло: когда Майлз опустился на колени в темной исповедальне, а по другую сторону перегородки отдернули бархатную занавеску за решетчатым оконцем, в проеме возник величественный силуэт отца Тома, и пожилой священник суровым тоном предложил Майлзу перечислить свои грехи, чтобы получить прощение.

Год назад Майлз был допущен к первому причастию, и, конечно, он знал, что утаивание смертного греха означало совершение еще одного, не менее страшного. Уже не первый день в нем крепла уверенность: не только его мать, а он сам в чем-то согрешил, отдыхая на острове, но не понимал, какой разновидности был этот грех и как ему объясняться на сей счет с человеком по другую сторону решетки. Он знал, что предал своего отца, пообещав матери сохранить ее тайну, но ему было столь же ясно, что, нарушив это обещание, он предаст мать. Он согрешит в любом случае, пытаясь скрыть от Господа секрет, который он и так знал. Зачем, собственно, было необходимо признаваться в том, что Бог уже знал, объяснялось в духовном наставлении, написанном тем же человеком, что сидел за решетчатым оконцем, но филигранная логика наставления лишь сбивала Майлза с толку, и смысл до него так и не дошел. На исповедь он явился, вооружившись списком грехов, которых не совершал, надеясь, что в сумме они равны тому, что он утаивает, и еще больше надеясь, что Господь поймет: он не выкладывает все начистоту вовсе не из желания показать себя молодцом перед другими людьми. Отец Том выслушал его литанию подложных грехов и назначил покаяние с видом человека, убежденного не столько в правдивости сказанного этим мальчиком, сколько в общем моральном разложении, из коего подобное поведение и проистекает.

Майлз сидел на крыльце уже с полчаса, когда мать вышла из церкви, и лицо у нее было пепельным. Он вел ее домой, как вел бы слепую, и дома она прямиком направилась в спальню, плотно закрыв за собой дверь. На следующее утро, в воскресенье, они пошли к мессе, но во время проповеди Грейс стало плохо, и, наказав Майлзу оставаться на месте, она поднялась, пошатываясь и зажимая рот ладонью, и вышла в боковую дверь. Наверное предчувствуя приступ тошноты, Грейс, вопреки их обыкновению, захотела сесть подальше от алтаря, и тем не менее люди оборачивались на нее, пока она, спотыкаясь, шла к выходу, и, по мнению Майлза, отец Том только усугубил ситуацию, прервав проповедь и продолжив, только когда за Грейс захлопнулась церковная дверь. В квартале от церкви находилась автозаправка, и Майлз предположил, что мать побежала туда опорожнить желудок, но от проповеди перешли к причастию, а Грейс все не было. Майлз встал в конец очереди причащающихся, остро, до боли, сознавая, что не должен вкушать облатку. Он солгал на исповеди вчера, и не таким, как он, вбирать Бога в свое нечестивое тело. Опять же, поскольку на исповеди он побывал, могло показаться странным, что он не принимает причастие, и он получил вафельку на язык, но во рту у него так пересохло от виноватости и стыда, что вафелька не растаяла во рту, но ощущалась как лоскут тонкого хлопка. Он все еще пытался проглотить облатку, когда почувствовал, что мать, бледная и ослабевшая, села рядом с ним. Она взяла его за руку, крепко сжала, будто хотела донести до него то, чего он больше всего боялся: она умирает из-за того, что съездила в отпуск на Мартас-Винъярд. Она чем-то заразилась там и вернулась домой совершенно больной. Вчерашняя исповедь не принесла ей облегчения, и Майлз подумал, не солгала ли она священнику, как и он, решив в последний момент не выдавать свою тайну отцу Тому, ее старому знакомому, вот если бы на его месте оказался новый молодой священник… Отец Том, вероятно, заподозрил ее в том же и повел в ризницу, но даже там Грейс, надо полагать, не стала рассказывать о Чарли Мэйне.